Глава 9

В ноябрьские дни 1957 г. к нам приехала Лора «со спутником», как она выразилась по моде того времени, Шурой Никеровым, который вскоре стал ее мужем и нашим близким другом.

Несмотря на разность возрастов, вкусов, привычек, образа жизни, профессий и даже разделенность пространственную, в течение десяти лет — до его гибели — мы с Шурой были удивительно — при такой-то разности! — близки и приятны друг другу. При первом же знакомстве этот сухопарый молодой человек с мочалистого цвета и всегда войлоком сбитыми волосами и довольно резкой асимметрией лица (позднее она скрадывалась бородой) заявил мне, что он обыватель, оппортунист и приспособленец, что попросту означало, как это вскоре стало ясно из его слов и поведения, что он, нисколько не обольщаясь относительно всего, что у нас творится, намерен вести сугубо частную жизнь, заниматься своей наукой (он был физиком и, кажется, способным и дельным), а в дела общественные ввязываться не имеет никакого желания.

Это откровенное заявление стоило многих других, какие в ту пору мне приходилось слышать от молодых людей в то время и позже: по крайней мере, этот человек знал свои возможности и не претендовал на дела, которые, он знал, ему будут не по силам, в «демократа», «ревдеятеля», «диссидента» он не играл, хотя отношение его к казенной стороне нашей жизни и к самой доктрине было последовательно скептическим.

В нем были некоторые базаровские черты: бесцеремонность и пренебрежение условностями. Он не отказывался из скромности, не соглашался из любезности; слова у него не расходились с делами. Как-то в 1959 г. я приехал в Петербург с друзьями, которые почему-то не нравились Шуре — он решительно исчез на все время, что мы там были, хотя Лора была при нас неотлучно; зато, если люди ему нравились, Шура готов был проводить с ними бессонные ночи, ехать для встречи с ними в другой город. Встречать 1964 год я с Вовкой приехал к Шуре в Петербург, а встречать 1966 год Шура с Лорой приехали к нам в Москву.

Порой ощущался в Шуре, в его поведения и образе мыслей, какой-то схематизм, как будто он жил по алгоритму, а не живой жизнью: он, например, никогда не пил водки, но решил, что один раз он должен испытать, что значит быть пьяным, и для этого напился, будучи в гостях (напился, так сказать по плану), вышел на улицу, сел в такси и, вообразив себя в Москве, велел ехать «на Кировскую», «т. е. к почтамту» — уточнил он; шофер сообразил, в чем дело, и спросил его: «А в Ленинграде ты на какой улице живешь?» — «У цирка, — отвечал Шура. — Но у меня до Ленинграда денег не хватит.» Шофер усомнился в платежеспособности пассажира и попросил показать деньги, Шура вытащил пятерку. — Шофер довольно быстро, к Шуриному удивлению, доставил пьяного клиента домой. В другой раз Шура, хотя он и торопился попасть к празднику в Москву, упрямо ехал «на автостопе», хотя я знал, что шоферы очень неохотно возят таких пассажиров, предпочитая в иных случаях ничего не получать от «леваков», чем пользоваться какими-то сомнительными «билетиками», придуманными казной для перевозки «попутчиков»: в результате его завезли в Псков, и там он застрял.

А вместе с тем было в Шуре что-то детское: хотя бы в том же доверии к «автостопу», в быстрых сменах настроений, в неожиданной способности огорчаться по сущим пустякам, в некоторой даже капризности, какая бывает у избалованных детей. — Помню, как-то на Карадаге, основательно устав, мы думали выпить сливок и зашли на ферму у подножия Святой горы, но сливок не оказалось, было только молоко, пить которое Шура отказался, и при этом он буквально надулся, так что до самого дома он ни c кем из нас даже не хотел говорить. А ведь он, вовсе не будучи здоровяком или крепышом, проделывал такие походы, на какие рискнул бы не всякий спортсмен! — В 1966 г. он один отправился на Памир, через хребет Петра I, попал в лавину и потом, израненный, исцарапанный, с осколком стекла от очков в правом глазу, добирался до жилых мест, где ему оказали первую помощь, — и это его совсем не огорчило, не обескуражило, не отбило охоты к путешествиям и приключениям.

Даже не заезжая домой, Шура отправился тогда со мной в Коктебель, где вызывал удивление и ужас всех сопляжников своими ободранными боками и спиной. В Коктебеле мы ходили с ним в бухты, причем он совсем не умел плавать, и там, где, по моим понятиям, не было прохода, он карабкался по отвесной скале над водой, рискуя каждую секунду рухнуть в море. В Сердоликовой бухте мы нашли каких-то обитателей, которые разбили там лагерь, и присоединились к ним. «Туристы», как мы их прозвали, оказались симпатичными людьми, собирателями камушков, которыми в былые годы славился Коктебель. Они накормили нас пловом из мидий, которые я и помогал им собирать, а потом предложили научить Шуру плавать. Шура охотно согласился и тут же, добросовестно выполняя все наставления своих учителей, топором пошел ко дну. Мы вытащили его, и он снова полез в воду, опять пошел ко дну, его опять вытащили — и так продолжалось до полного изнеможения, причем Шура не обнаружил никаких признаков боязни (хотя ведь утонуть можно и в присутствии «спасателей») и никаких способностей держаться на воде. Обратный путь он проделал так же спокойно, как и туда.

У него был азарт, а это противоречило всякой схеме, всякому «плану», расчету и корысти (последних двух свойств, часто сопутствующих «плановому» поведению, у Шуры не было, впрочем, и следа). Он азартно работал и с таким же азартом состязался со мной в ходьбе по улицам Петербурга, с азартом играл в винт, в крокет, в подкидного дурака, в шахматы, всю ночь за сухим вином проводил с друзьями, а утром ехал в Псков читать лекции студентам[1].

Но главным азартом Шуры, его «коньком», была страсть к путешествиям, к перемене мест причем не к путешествиям комфортабельным, спокойным, а к походам с группами и даже в одиночку по местам нехоженным, без дорог, без жилья. Вдвоем с Лорой и один Шура обошел и объездил все «дикие» и трудные места, куда только может обыватель проникнуть без специального разрешения тайной полиции. На Камчатке они едва не заблудились в тайге, в Средней Азии их приняли за «шпионов». Заветной мечтой Шуры было изъездить весь земной шар, но это его желание натыкалось на непроходимый полицейский кордон. Он никогда не мог простить Лоре, что она еще до замужества побывала в Гвинее, где она год работала переводчицей.

В 1967 г. мечта его наконец должна была осуществиться — если и не вполне (так как никто не собирался разрешать ему рыскать по всему земному шару), то хоть отчасти: он выхлопотал себе командировку в какую-то африканскую страну читать лекции по физике. Летом он отправился в туристскую поездку на Золотые Пески в Болгарию, а осенью должен был ехать в Африку. Но Шуре всего было мало: он за год до того так и не пересек хребта Петра I. И вот снова, не заезжая в Петербург, приехав из Болгарии в Москву, он отправился на Памир. Он даже колебался в выборе направления: ехать ли ко мне в Коктебель или в Среднюю Азию? На месте он купил осла и отправился в горы. В последний раз его видели какие-то геологи: он отдал им измученного ослика, а сам, с разбитыми ногами пошел дальше. Больше мы ничего о нем не знаем.

1958 год стал в моей жизни поворотным: я переменил профессию и в значительной мере изменился, расширился круг моих друзей.

Смена профессии — переход от занятий литературой к языкознанию — была для меня событием драматическим, вынужденным и отчасти неожиданным; с тех пор, как я еще в шестом классе писал сочинение по «Борису Годунову», а может быть, и раньше, я больше всего любил занятия литературой и знал, что занятия эти будут моим основным делом. И до какого-то момента обстоятельства мне благоприятствовали — в школе, в институте, в аспирантуре… И вот теперь, когда я руководил пушкинской группой, эти занятия внезапно оборвались.

Мне приходится снова возвращаться к истории похищения нашего музея Крейном. Дело ведь было не в личности Крейна, которого я почти и не знал, а в способе его действий, в возмутившем меня бюрократическом произволе. — Из-за бюрократической ошибки Сталина был закрыт созданный нами в 1949 г. музей Пушкина, с 1956 г. мы энергично принялись создавать новый музей, — это была не только научная и собирательская работа, но и двухлетнее хождение по канцеляриям, приемным, конторам с объяснениями и доказательствами, что Москва нуждается в музее Пушкина, хлопоты по возвращению отобранного у нас дома для музея, хлопоты по финансированию ремонта и реставрации возвращенного дома и т. п. Министерство культуры, в ведении которого находился литературный музей, и министр Зуева решительно отказались помогать нам в наших просьбах, жалобах, хождениях и работах, — это была частная инициатива литературного музея — и только. Но когда мы добились решения правительства о создании в Москве музея Пушкина, отвоевали наш дом, отремонтировали его, разработали экспозицию, собрали экспонаты — Зуева одним росчерком переподарила наш музей своему в чем-то угодившему ей референту, будто музей был ее вотчиной и она, уходя на покой от дел (Зуева знала о своей предстоящей отставке и на прощанье щедро одарила двух своих референтов: одного назначила директором музея Толстого, другого — нам), позаботилась о своем наследнике; литературный музей лишался при этом здания, экспонатов, сотрудников…

Я отказался работать на Крейна, не думая еще уходить из Литературного музея, но тут возникло новое обстоятельство, которое в ситуации и без того напряженной и неприятной, показалось мне невыносимо оскорбительным: подходил срок ежегодной Пушкинской конференции в Петербурге, я предложил дирекции Литературного музея послать на конференцию группу сотрудников, делавших основные разделы музея Пушкина, — Медне и Масчан — мои друзья и вполне порядочные люди — сочли «неудобным» посылать «одних евреев»! ( в действительности из четырех предложенных мною сотрудников две были еврейки, одна русская, четвертым был я, но, очевидно, Масчан и Медне меня тоже считали за еврея). Я — и буквально, и фигурально — хлопнул дверью и ушел.

  1. Александр Эмануилович Никеров был доцентом ЛЭТИ и преподавал в Новгородском Педагогическом институте, где силами преподавателей ЛЭТИ была основана секция «диэлектрики и полупроводники».