Четвертый раздел Польши

Незадолго до моего ареста, обнаружилась эфемерность нашего военного союза с Францией, вызвавшего было у меня некоторые исторические аналогии: Гитлер начал с раздел Чехословакии с благословления Чемберлена и Деладье, с одобрения европейского общественного мнения, по крайней мере — его большинства.

Когда я вернулся из тюрьмы, раздел Чехословакии закончился, причем в нем приняли участие Венгрия и Польша (ближайшая очередная жертва немецкой агрессии), как позже, всего через несколько месяцев, мы примем участие в разделе Польши перед тем как самим подвергнуться нападению со стороны своего союзника.[1] На это же время приходится агония Испанской республики, которая на какой-то срок была для нас символом «мировой революции».

При всем своем скепсисе в отношении всего, что творилось внутри нашей страны, я не мог не согласится со Сталиным, с его мартовской оценкой международных событий (в докладе на XVIII съезде). Казалось, что Англия и Франция, о военной мощи которых у нас было самое преувеличенное представление, выдали «малую Европу» на разграбление Гитлеру, как позже, в 1945 г., они выдадут ее нам. Казалось, что мы одни занимаем последовательную «антифашистскую» позицию и наше столкновение с Германией неизбежно, что только страх перед «международной пролетарской солидарностью» может удержать Гитлера от нападения на нас.

И вдруг все переменилось: едва поделив с Польшей Чехословакию, Германия предъявляет претензии к Польше, Англия и Франция посылают в Москву военные миссии для заключения военного союза, хотя и готовы в то же время рассмотреть в духе Мюнхена вопрос о Данциге и «Польском коридоре».

Я верил в искренность нашего «антифашизма» и сомневался в серьезности намерений Англии и Франции, когда в воскресенье 23 августа[2] стала явной наша тайная дипломатия. Я был не даче в Ямищеве, когда прочитал в «Правде» сообщение о визите Риббентропа в Москву и договор о ненападении между СССР и Германией. Для меня этот договор означал четвертый раздел Польши и вторую мировую войну.

Что касается раздела Польши, то он неизбежно следовал из откровенно провозглашенных требований Германии, а наш союз с Гитлером явно не мог быть чисто платоническим и, развязывая руки Германии, должен был развязать руки и нам. Сталин повторил историческую ошибку Екатерины II, более чем на столетие восстановившую против России европейскую демократию, привязавшую русскую политику к двум немецким государствам, ставшую источником гражданских потрясений и постоянного страха русского правительства. Когда лет через 30 я прочел текст секретного протокола, подписанного Молотовым и Риббентропом, о предстоящем разделе Польши, я не узнал ничего нового по сравнению с тем, что было ясно мне 23 августа 1939 года. Я ожидал найти там нечто большее — согласие немцев на захват трех прибалтийских государств, Финляндии, Бессарабии и вожделенных проливов, которыми так несправедливо попрекали профессора П. Н. Милюкова, даже названного за это Дарданельским, и которые составляли заветную мечту всех русских империалистических правительств от Ивана III до наших дней.

Этот договор 23 августа, жульнически названный «пактом о ненападении», был в сущности советским Тильзитом[3], только Гитлер уступал Сталину по этому договору значительно меньше, чем Наполеон Александру («недодал» Финляндию и Бессарабию!): в 1939 году, как некогда в 1807 году, два «владыки» («Севера» и «Запада», по определению Пушкина[4]; «Востока» и «Запада» по нашей политической географии) выдали друг другу разрешение на войну и грабеж — каждому в своей «сфере» или «зоне влияния». Практически, и не только «по духу», но и «по букве» секретного протокола, Сталин санкционировал развязывание второй мировой войны, и, если уж на то пошло, то в Нюрнберге следовало судить не только мертвого Гитлера, но и живого Сталина.

Но почему я в тот же день решил, что в ближайшие буквально дни неизбежна мировая война, почему я решил, что на этот раз правительство того же Чемберлена и правительство того же Деладье, за год до того выдавшие Гитлеру Чехословакию, на этот раз выполнят или попытаются выполнить свои обязательства, — этого я объяснить не могу. Этого, может быть, не ожидал и Гитлер, хотя, безусловно, он был готов к войне с западными странами лучше, чем они к войне с ним.[5]

После первой мировой войны правительственный механизм демократических стран настолько подчинился влиянию общественного мнения, что правительства этих стран оказались лишенными возможности вести серьезные превентивные войны — это и привело к развязыванию немецкой агрессии в Европе. Такое положение дел очень соблазнительно для агрессора, оно как будто поощряет его, но оно может оказаться для него и роковым, ибо рано или поздно увлекающийся агрессор переходит какую-то «дозволенную черту», происходит поворот в общественном мнении, и очередной, может быть, принципиально ничем от предыдущего не отличающийся агрессивный шаг получает неожиданно твердый отпор. Так произошло в сентябре 1939 году. Так может произойти с нами в самом недалеком будущем.

Страшным и тяжелым был этот августовский воскресный день, когда все наконец стало на свое место и внешняя политика нашего государства пришла в полное соответствие с его внутренней политикой. Теперь стало ясным, почему в мае этого года наркоминдел еврей Литвинов был сменен Молотовым, тогда считавшимся нашими обывателями едва ли не вторым лицом в государстве. Несколько позже мне говорили, что мы стали делать реверансы Гитлеру, а Гитлер нам еще с конца 1938 года, будто на новогоднем приеме в 1939 году фюрер впервые подошел к нашему послу и завел с ним благожелательную беседу, — так что Сталин, «предупреждавший» в докладе на XVIII съезде «буржуазные демократии», что они могут оказаться в накладе, может быть, произносил не пустую угрозу, и неуспех откровенно фарсовых с нашей стороны переговоров с делегациями Англии и Франции летом 1939 г. был обусловлен тем, что к этому времени наши переговоры с Германией шли уже полным ходом. Мы обвиняли в провале этих переговоров союзников, прежде всего — несговорчивых поляков, которые не хотели впустить Красную армию в случае войны в свою страну: но ведь по сути дела поляки не хотели оккупации Польши нашими войсками — их не устраивала ни немецкая, ни советская оккупация; и они были правы, так как советских оккупантов, как показала история, изгнать еще труднее, чем немецких. Гитлер же дал нам то, в чем отказывали нам западные государства в 1939 г. и что они санкционировали, да еще с какими процентами, в 1945 г.[6]

Когда-то, захватывая власть, стремясь ее удержать и развалить всю европейскую систему, большевики яростно выступали против тайной дипломатии. В конце первой мировой войны это демагогическое требование очень импонировало народным массам, утомленным войной и не понимавшим, зачем нужно эту войну продолжать, зачем она вообще ведется, кому она «нужна». Поменяв причину и следствие, большевики размахивали тайными соглашениями о разделе Оттоманской империи, заключенными не до, а во время войны[7], выдавая эти соглашения за причину войны, обещая, в случае, если они придут к власти, навсегда уничтожить тайную дипломатию. В большой мере им удалась тогда их демагогия: многие поверили в тайные договоры как причину войны, многие поверили в возможность «открытой», «явной», «народной» дипломатии. И весь предшествующий период большевикам удавалось делать вид, что их дипломатия якобы остается «явной».

Сейчас последний дурак знает и понимает, что советская дипломатия является сугубо тайной, прямо таки секретной, — и никого в стране это обстоятельство не смущает. Напротив, любой советский обыватель охотно и назидательно объяснит вам, что иначе как тайной наша дипломатия и быть не может, он даже будет гордится этим и порицать мешающую гласность политической, в том числе и дипломатической жизни западного мира.

Но тогда, 23 августа 1939 года, явное и наглое обнаружение тайного характера нашей дипломатии, позволившей Германии начать в выгодных для нее условиях вторую мировую войну, меня потрясло. Ждать открытых следствий этой тайной дипломатии пришлось недолго. Гитлер спешил взять реванш, мы, очевидно, тоже и определили порядок наших «миролюбивых» союзнических действий, и подготовились «технически» к этим действиям.

Увертюрой к реализации договора была трансляция из Москвы в Германию одной из опер Рихарда Вагнера, «в сюжете и патетике» которой выражен «тот мощный подъем национального самосознания, какой переживал германский капитализм, готовясь к развертыванию своей политики» (МСЭ, т. 1, 1928 г.), и трансляция из Берлина в Совдепию «Пиковой дамы» Чайковского, «чуждого нашей эпохе, рабочему классу, в основном упадочного» (там же, т. 9, 1932 г.). Первым реальным шагом было вторжение 1-го сентября немецких войск в Польшу.

Наши газеты ограничились сухой информацией. Не было никаких криков о «фашистской агрессии», о «разбойничьем нападении», какими еще в марте месяце (когда уже шли на самом деле переговоры с Гитлером) мы встретили оккупацию Чехословакии. Война подошла вплотную к нашим границам, но как будто ничего не случилось. Когда же Англия и Франция предъявили Германии ультиматум, требуя прекратить военные действия и вывести войска из Польши, верные «международному пролетарскому долгу» французские коммунисты-парламентарии проголосовали против «империалистической» войны; единственный член Палаты общин от английской компартии сперва обмишулился и проголосовал «за», но был вызван в Москву на инструктаж и «исправился» (с тех пор в английский парламент ни разу не выбирались представители этой «иностранной» партии, но французы, как ни странно, оказались забывчивы и охотно отдают свои голоса партии национального предательства). Несколько позже Молотов, тогда глава нашего правительства, на весь мир — на сессии Верховного Совета — заявил, что война является империалистической со стороны Англии и Франции: они объявили Германии войну, а Гитлер-де предлагал (после захвата Польши) заключить мир. Теперь мы утверждаем, что Гитлер — агрессор, а «правящие круги» Англии и Франции, «вопреки настроениям и требованиям народных масс» «на деле не собирались воевать против гитлеровской Германии» (выходит, что английские и французские коммунисты не отражали «настроения и требования народных масс»! Так чьи требования они выражали?).

Кстати, по поводу этого «не собирались». А собирались ли на самом-то деле? Все, кого я знал тогда, все, кого я знаю теперь, с кем мне приходилось говорить об этой войне, недоумевали и недоумевают, почему союзники полгода бездействовали, дожидаясь, пока Германия один на один расправится с Польшей, а потом наращивала военные силы, почему они сразу не нанесли «сокрушительного удара» по Германии?

Тогда, в начале сентября 1939 г., мы все (я имею в виду себя и круг своих друзей) ожидали, что Англия и Франция, две великие державы, беспрерывно, по утверждению нашей пропаганды, вооружавшиеся со времени окончания первой войны (Франция классическая страна милитаризма, в настоящее время является сильнейшей в мире», — утверждала МСЭ в 1932 г.), немедленно начнут активные боевые действия, а они их так и не начали, и этим обстоятельством до сих пор пользуется наша пропаганда, чтобы «доказывать» их «предательство». Но стоит отбросить ложный постулат о «милитаризме», обратиться к фактам первой и второй войны, чтобы понять причину бездействия Франции и Англии: попросту никто из нас не представлял военного могущества Германии и слабости западных союзников.

А между тем мы все знали, что в первую войну Германия четыре года успешно вела войну на два фронта против соединенных сил Англии, Франции и России, что в первые же недели войны немецкие войска оказались в 70 километрах от Парижа, а Франция на грани катастрофы, и наши же историки утверждают, что только роковое наступление русских в Восточной Пруссии спасло ее тогда от поражения, что только к 1916 году Англия сумела развернуть армию в 1 миллион человек, что Россия потерпела военные поражения, которые привели ее к революции, что потребовалось вмешательство Соединенных Штатов, чтобы немцы начали отступать, но никакого военного разгрома Германии так и не произошло. Одного знания этих общеизвестных фактов, казалось, было достаточно, чтобы понять причину бездействия союзников и поражения Франции в 1940 году.

К сентябрю 1939 году Англия имела только небольшую профессиональную армию, и, чтобы развернуть серьезные сухопутные силы, ей, как и прежде, требовалось 1.5–2 года (в октябре она могла послать во Францию всего четыре дивизии, к маю довести их число до девяти). Французская армия численно немного превосходила немецкую (как и в 1914 г., когда немцы прорвались к Парижу), но она была плохо обучена и плохо вооружена. Совместный англо-французский воздушный флот значительно уступал немецкому по числу самолетов, а французские самолеты были безнадежно устаревшими. Вместо России немцам противостояла на востоке слабая Польша, которая была разбита до окончания мобилизации во Франции, до появления на континенте первого английского солдата.

Такое положение вещей означало, что ни в 1939, ни в 1940 году союзники не могли вести активную, наступательную войну против Германии, что в смертельной схватке с той же, но более мощной, Германией, в условиях несравненно менее благоприятных, чем в 1914 году, союзники могли — самое большее — надеяться, что они смогут года два успешно обороняться, пока отмобилизуется Англия, пока придут в действие огромные экономические резервы ее империи, пока начнет поступать серьезная помощь из Америки, причем проблема нейтралитета советской России становилась для них делом важнейшим, чем само существование Польши, из-за которой формально началась война, — вступление России в войну на стороне Германии тогда очевидно означало бы по крайней мере немедленное поражение Франции. Но Гитлер обошелся и без России, ему показался достаточным и благожелательный нейтралитет большевистской империи, пока он разделывается с Францией — и в этом он был прав, но дальше обнаружился его роковой просчет. Впрочем, кажется, у всякого всемирного завоевателя рано или поздно да обнаруживается какой-нибудь свой роковой просчет, поскольку пока что никому всего мира завоевать все-таки не удалось…

  1. 14 марта 1939 г. Польша урвала Тешинскую Силезию — свой кусок от германской добычи в Чехословакии, а уже 3 апреля Гитлер издал директиву о захвате Польши и указал точную дату, к которой должны быть закончены все необходимые для этого приготовления: 1 сентября 1939 года. (прим. автора)

  2. 23 августа 1939 года приходилось на среду. Открытая часть договора была опубликована в «Правде» и в «Известиях» в четверг 24 августа 1939 г. Надо полагать, что до Ямищева газеты доходили 2–3 дня, т. е. ГАЛ прочел сообщение о договоре в воскресенье 26 августа 1939 г.

  3. Тильзитский мирный договор, заключенный в июне 1807 года между Александром I и Наполеоном.

  4. А. Пушкин, «Недвижный страж дремал на царственном пороге», 1824 г.

  5. Замечательно, что советские социалисты и социалисты («гитлеровцы») немецкие — при кажущейся разности их позиций — пользуются одной и той же методологией в анализе исторических событий и их прогнозировании: для тех и других causa finalis («конечная цель», лат.) — непосредственная материальная выгода. Поэтому мы утверждаем, что в основе войны 1914–1918 гг. лежал конфликт между Англией и Германией, суть которого мы видим в борьбе за колонии, рынки сбыта, экономическое соперничество. И мы продолжаем на этом настаивать, хотя известно (даже из наших официальных книг по истории), что Германия надеялась на неучастие Англии в этой войне, и известно также, что Англия в результате первой мировой войны ничего не выиграла (и понесла большие потери). Немцы, надеясь на неучастие Англии в войне в 1914 г., тоже исходили из «выгоды»: они были (и справедливо) убеждены, что Англия не может извлечь «выгоду» из этой войны. То же — с войной 1939–1945 гг. — Мы теперь (как и в 1939–1940 гг.) утверждаем, что английским империалистам «выгодна» была эта война, так как речь опять якобы шла об «экономическом соперничестве». Немцы же опять просчитались, так как они снова, в 1939 году, как и в 1914 году, исходили из того, что Англии война «невыгодна», хотя, казалось бы, первая война должна была бы их чему-то научить: «Со времени мировой войны условия изменились. Стало ясно, что богатые государства от войны не выигрывают /…/ Наши противники, учитывая опыт 1914–1918 годов., не пойдут на риск развязывания большой войны» (запись в «Военном дневнике» Ф. Гальдера, сделанная 14 августа 1939 года, и  передающая рассуждения Гитлера на совещании в Оберзальцберге).
    Эта запись слов Гитлера интересна и в высшей степени актуальна, так как, по-видимому, наше правительство в послевоенный период руководствуется точно таким же соображением, развязывая в разных концах земного шара локальные войны, организуя один за другим «мелкие» захваты — то Анголы и Эфиопии, то Вьетнама и Афганистана: мы тоже надеемся, что «богатые государства», т. е. США, Англия, Франция, ФРГ и др., «не пойдут на риск развязывания большой войны» даже перед лицом нашей откровенной агрессии (тем более, что ужасы термоядерной войны, кажется, гарантируют нас еще надежнее, чем Гитлера).
    Однако расчетливый рейхсканцлер просчитался, для нас подобный просчет тоже исключить нельзя. (прим. автора)

  6. Типпельскирх [К. Типпельскирх, «История Второй мировой войны»] утверждает, что русские «первые стали зондировать почву в Берлине», но, в конце концов, не так существенно, кто первый сказал: «Э-э!», — существенно, что четвертый раздел Польши планировали не в августе, а весной 1939 года. (прим. автора)

  7. Англо-франко-русское соглашение было заключено в марте 1915 года, и подтверждено после февральской революции 1917 года.