Глава 16

Песня Галича написана от лица князя Сергея Трубецкого, который, согласившись быть диктатором восстания, на площадь не вышел, а скрывался неподалеку в доме гр. Лаваль. Среди лиц, решивших выйти на Красную площадь в августе 1968-го года, в роли князя Трубецкого оказался Петя Якир, которому в дальнейшем, как и моему другу Вите Красину суждено было волею Ю. В. Андропова сыграть в нашем освободительном движении довольно печальную роль.

Петра Якира я знал случайно и поверхностно, но я читал его, кажется, неопубликованные воспоминания, так что некоторое представление об этом человеке я имею, и оно, к сожалению, не вполне для него благоприятно.

Судьба его была драматична и темна. Сын «легендарного командарма» (как у нас принято титуловать советских генералов времен Гражданской войны), он после расстрела отца в 1937-м году, мальчишкой 14-ти лет, осужден был скитаться по лагерям и тюрьмам! Об этом истязании 14-летнего подростка объявленного у нас опасным государственным преступником, Ю. Ким написал песню «14-ти лет, пацан еще и шкет…» Там в уголовном мире, куда его бросили наши «карательные органы», и сформировались его представления о жизни, о том, что хорошо и что плохо. Судя по его воспоминаниям, физическая его выносливость была поразительна, а нравственная более, чем сомнительна. В рукописи, которую я читал, события доведены до начала войны: молодого Якира обрабатывает какой-то кагебешный ловец человеческих душ – Якир просит отправить его из лагеря на фронт, а «ловец» предлагает ему работу «потруднее»… Что эта за работа и согласился ли на нее Якир — осталось за пределами рукописи. С реабилитацией Ионы Якира был возвращен к нормальной жизни и его сын, а на ХХ-м съезде имя его прозвучало в докладе Хрущева. С концом «оттепели» Петр Якир весьма активно выступает против ресталинизации.

Мне Якир становится известен с того времени, когда с ним сблизился Витя Красин, тоже самозабвенно отдавшийся борьбе с последышами.

Витю я знал довольно близко, и ничего темного или загадочного в его политической биографии для меня не было. Он принадлежал к числу тех «русских мальчиков», с которыми свела меня Ира Муравьева, хотя самого Витю я у нее, если память мне не изменяет, ни разу не встречал. (Замечу сразу же, что никакого отношения к известному большевику, наркому и полпреду Леониду Красину Витя не имел.)

Он учился в школе вместе с Женей и Ильей, с ними вместе он проводил бессонные ночи у Кузьмы, споря в папиросном дыму о материализме, идеализме, эмпириокритицизме и т. п.; первым из них он был арестован, и, может быть, тяжелее других ему досталась каторга, потому что он пытался бежать из лагеря, был пойман и зверски избит, так что на всю жизнь остался после этого полуинвалидом. Эта попытка бежать для него характерна: он всегда был импульсивен и неосторожен, поддавался минутному настроению и сочинял самые нелепые проекты — то чуть не на орлах думал перелететь нашу государственную границу, чтобы эмигрировать, то думал поправить свое состояние разведением помидоров… К тому же он всю жизнь был неустроен семейно и материально. Женился он еще до ареста на женщине, которая тут же родила ему дочку и отреклась от него, как только его арестовали. Выйдя из лагеря, он женился на другой, и один за другим родились у него три сына, очень симпатичные, складные и бойкие ребята, которым Витя, занятый сперва поисками средств для содержания большой семьи, потом «ревдеятельностью», как иронически называли его друзья его увлечение политикой, не мог уделять большого внимания. Материальное положение его, кажется, всегда было тяжелое. По профессии он был экономистом, и предмет этот в условиях нашей жизни мог вызывать у него только иронию, хотя он даже поступил в аспирантуру — просто потому, что это на три года обеспечивало его стипендией при совершенном ничегонеделании. Когда срок пребывания в аспирантуре вышел, никакой диссертации, разумеется, написано не было. Он перепробовал еще несколько профессий, работал шофером, выращивал овощи и, наконец, попал в качестве экономиста в ЦИМИ, где, по отзывам его друзей-сослуживцев, он ровно ничего не делал, но зато время от времени доставлял неприятности своему снисходительному и терпеливому начальству некоторыми выходками, которые, с его точки зрения, выражали его протест против советской власти.

Вообще в словах и поступках Вити очень часто проступал налет театральности. Недаром он какое-то время пытался заниматься и сценическим ремеслом. Даже в кругу ближайших друзей он часто как бы декламировал на освободительные темы, «разоблачал» то Кузьму, то Женю, то Илюшу в том, что те «продались советской власти»; порой даже — в подпитии — он скидывал рубашку и вскакивал на стол, рискуя перебить всю посуду, и оттуда продолжал митинговать в духе «братишек» из советских кинофильмов, изображающих революцию. Любил Витя и петь. Серьезно и очень лично пел он лагерные песни, принесенные с советской каторги; разухабисто и нарочито громко, так, чтобы вся улица слышала через открытые окна, — песни антисоветские, вроде «Отец мой Ленин, а мать Надежда Крупская…» или «Вот он молот, вот он серп…» и т. п.

По мере того, как в стране возрождался сталинизм, Витя все больше времени и энергии отдавал общественной деятельности. Деятельность эта, кажется, в основном сводилась к распространению самиздата. Ксерокс тогда еще не вошел в употребление, и Витя тратил уйму времени и денег на изготовление фотографическим способом 2–3-х, от силы 10-ти экземпляров какой-нибудь нелегальной книги. Таким способом, я знаю, он изготовил самиздатовскую копию книги Авторханова «Технология власти», за одно чтение которой в то время давали пять лет каторги.

Дело это было нужное и важное. Это были годы формирования нашего независимого общества, самиздат получил огромное распространение, без него невозможна была бы та умственная работа, та зрелость политической мысли, которая теперь выходит на поверхность жизни. И те, кто посмеивался над витиным «ревэнтузиазмом», тоже читали те книги, которые он доставал и размножал.

Кроме того, возможно, что Витя был как-то причастен к изданию «Хроники текущих событий». Это было первое регулярное периодическое издание, машинописный журнал, отпечатанный на папиросной бумаге, который довольно полно информировал о произволе тайной полиции, о фактах ресталинизации, а также о борьбе против нее и о правозащитной деятельности. «Хроника» выходила на протяжении многих лет, ее связывали с именами Паши Литвинова, Гаррика Суперфина, Наташи Горбаневской и другими. Очень может быть, что и Витя участвовал в ее издании или был ее корреспондентом. Во всяком случае мы получали ее неизменно от него. И даже если он ее только распространял, то и за это ему большое спасибо. Другие не то что распространять, но и читать ее боялись!

Наконец Витя очень охотно и постоянно подписывал все протесты по поводу ревизии антисталинских решений ХХ-го и ХХII-го съездов партии, как и в защиту репрессированных людей.

Одним словом, Витя не только позировал и декламировал, устраивал в своем институте костры из стенгазет и т. п., но и делал дела в высшей степени полезные и рискованные. Даже в его «разоблачениях» и упреках по адресу друзей была безусловная правда. То, что он делал, было нужно нам не меньше, чем ему. Он был, вероятно, прав, говоря, что после расправы с активными участниками правозащитного движения власти возьмутся за его пассивную часть, за «сочувствующих», за тех, кто читал самиздат, кто помогал активным участникам…

Но вместе с тем, повторяю, было во всей деятельности Вити что-то несолидное, что ли… Театральность, выходки, богемность. Да и близость с Петей как-то настораживала. Недаром ведь академик Сахаров сторонился Пети и Вити, когда те попробовали предложить ему «сотрудничество». Он сказал тогда, что ему не нравится их пристрастие к выпивкам…

И недаром на них обратил свое внимание новый министр тайной полиции Ю. В. Андропов.

Прежний, хрущевский министр В. Е. Семичастный был снят в 1967-м году[1], видимо, за провал процесса Синявского и Даниеля. Новый министр стал действовать осторожно, мудро и — главное! —неспешно. Спешить ему и в самом деле было некуда. Физически твердыня власти была неколебима. Переход от хрущевского либерализма к сталинизму следовало совершать очень постепенно, без потрясений и международных скандалов, к «зажиму» надо приучать, как и к «оттепели». Да и ради собственных нужд Юрию Владимировичу тоже нужна была неспешность: слишком быстрое подавление правозащитников делало его в дальнейшем как бы ненужным — «Мавр сделал свое дело…» и т. д. Он хотел бы за время «оздоровительной акции» стать фигурой безусловно необходимой во всех отношениях, чтобы не на пенсию удалиться с окончанием «акции», а наоборот — придти к высшей власти. И действительно, в 1973-м году Андропов за очевидные успехи (но не окончательные!) был произведен в члены политбюро, а к концу 70-ых годов, когда «акция» была в основном закончена, его голос в Политбюро стал едва ли не решающим.

Андропов решил начать тем, чем неудачно закончил его предшественник, — показательным процессом. Он обратился к традиции Сталина — реальные факты, эксперты, свидетели и т. п. — ему были ни к чему. Все решают вымысел и психология. Нужен не факт, а вымысел, убедительный для обывателя. И нужен определенный психологический тип жертвы, которую можно заставить играть роль «врага народа». Подсудимые должны вести себя так, как спланирует задолго до процесса Андропов.

Можно предположить, что, выполняя задание шефа по отысканию подходящих кандидатур для показательного процесса (а их должно быть два — как в процессе Синявского, но еще и по другому секретному соображению), люди Юрия Владимировича поняли психологическое состояние Вити и сочли его подходящей кандидатурой для эксперимента. Петю они знали хорошо и до того, по документам и устным преданиям, и я не могу исключить того, что сама дружба Пети с Витей не обошлась без их содействия.

Юрий Владимирович не спешил. Он захотел проверить качество работы своих сотрудников качеством «объекта», предложенного ему для эксперимента, т. е. Вити Красина.

20-го декабря 1969-го года у меня, как и всегда в этот день было много друзей. Но Вити на этот раз не было. Он скрывался, так как полагал, что его хотят арестовать. В этом он был прав, его действительно приказано было арестовать, чтобы проверить, как он будет вести себя не в игровой, театральной, а в серьезной, опасной для жизни ситуации. Ошибался он, думая, что он может скрываться от КаГеБе: они, конечно, арестовали его в назначенный ими самими день и час, но в их планы входило дать ему заранее знать о предстоящем аресте, что они с успехом и исполнили. И успели убедиться в несерьезности Витиного поведения.

Мои гости уже расходились, когда приехала Таня Эрастова с известием, что у нее на квартире только что арестовали Витю. Таня не хотела открывать дверь, ей угрожали, что дверь выломают , и Витя сам уговорил ее открыть…

Все разошлись. Мне оставлен был портфель с какими-то бумагами, оставшимися после ареста Вити. Я, Ксеня и Саша поехали глубокой ночью к Жене с тревожным известием.

Через день Витю судили и присудили зa тунеядство к ссылке. На суде присутствовала только Аня, Витина жена.

Позже, когда Витю снова арестовали и снова судили, на этот раз при публике, с передачей Витиного выступления по телевидению, я убедился в том, что арест и суд 1969-го года были репетицией: Витю проверяли, будет ли он играть ту роль, какую ему собирался отвести в показательном процессе Юрий Владимирович. Витя репетицию прошел, с точки зрения кагебешников, успешно. Дело в том, что на брежневских процессах со времени Синявского уже установилась традиция, что подсудимые не каются, а разоблачают своих следователей и судей, порядки в стране и в тюрьме. Витя мог на суде 1969-го года повести себя как Амальрик или Буковский,— например, заявить, что «тунеядство» — предлог для расправы с ним КаГеБе за его правозащитную деятельность, утверждать, что его судят за его убеждения, а что до отсутствия у него постоянной работы, то он работает над диссертацией, которую не успел написать в срок, и т. п. Его, разумеется, всё равно бы засудили, но Андропову в этом случае пришлось бы отказаться от дальнейших экспериментов с Витей. Но ничего подобного Витя не сказал. На суде он вел себя не как представитель определенного общественного движения, а как уличенный в некотором нехорошем, хотя и не слишком тяжелом проступке человек, который кается и просит судей о снисхождении – выпустить его или сослать куда-нибудь поближе, где климат помягче. Никаких положительных для Вити результатов это смирение и покаяние не дали: его отправили в Восточную Сибирь.

Петю на этот раз даже и не арестовывали: в его поведении на будущем процессе видимо, не сомневались.

В Сибири Витя как бы вернулся к каторге своей молодости Ведь наша «ссылка» — это не то, что царская. Радищев в ссылке занимался химией ради препровождения времени, Ленин —писал свои политические брошюры, генерал М. Орлов ссылку отбывал в Москве, а Пушкин на Кавказе, в Крыму, в Кишиневе и в Одессе, в имении своей матери… Витя каждый день регистрировался в полиции, а работал водовозом на сибирском морозе, потом его перевели — по контрасту — в истопники. Ему напоминали прошлое, ему давали урок на будущее. Он должен был физически, а не умозрительно, кожей и брюхом, больными почками и сломанными ребрами припомнить былое понять, что ждет его, если он неправильно сыграет ту роль, которую ему предназначал Андропов, и о которой он еще и не догадывался.

А тут еще снова семейные неурядицы. За политическими забтами и тревогами Витя отстал от своей жены, которую дети занимали больше, чем «ревдеятельность» мужа, которой она едва ли сочувствовала. Витя сошелся с некоей Надюхой, как ее звали в нашем круге, машинисткой, печатавшей его воззвания, протесты, а может, и «Хронику». И теперь эта Надюха поехала за ним в Сибирь, хотя и жена вовсе не собиралась отрекаться от мужа. Но, узнав про Надюху, Аня решила уехать с детьми в Израиль. Тут Витя вспомнил о ней и написал, что и он готов с нею ехать. Тогда Аня поехала в Сибирь, а Надюхе пришлось возвращаться в Москву, где ее арестовали прямо на перроне Казанского вокзала. Дело в том, что она неожиданно на перроне стала раскидывать какие-то листовки, якобы антисоветского содержания. Возможно, она это сделала от отчаяния.

Роли неожиданно переменились: теперь Надюху отправляли в ссылку, а Витю собирались вернуть в Москву как «незаконно репрессированного».

Я уверен, что возвращение Вити было запланировано Андроповым, хотя формально всё как будто было делом рук престарелой, но очень энергичной Витиной матушки Баси Яковлевны. — Она подала не то просьбу, не то жалобу, и бумага эта вдруг произвела совершенно фантастические результаты. Витю из истопников произвели в экономисты, а затем «выяснилось», что осудили его неправильно, что никакой он вовсе не тунеядец, а честный советский труженик, кому-то якобы даже «сделали втык», и 14-го сентября 1971-го года Витя вернулся в Москву и ко всеобщей радости явился к Жене на день его рождения.

По этому поводу у Жени был большой сбор, но никто не думал тогда, что это Андропов, неспешно осуществляя свой план, вернул нам Витю, чтобы разыграть свою партию. Думать — не думали, но, не сговариваясь, Женя, Илюша и я сказали Вите одно и то же: ему следует прекратить всякую политическую деятельность. Почему мы это ему сказали? Я, по крайней мере, сказал это потому, что суд 1969-го года ясно показал, что для политической борьбы в наших условиях Витя не годится. Особенно настойчиво советовали мы ему порвать с Якиром.

Витя во всем соглашался с нами на словах. И если бы это согласие подкрепилось его делами, то Юрий Владимирович проиграл бы свою партию, а один Петя для его целей явно не годился. Но на деле опять началась какая-то дурацкая конспирация, имевшая чисто театральный эффект и смысл, опять подписантство, связи, самиздат…

Пожалуй, единственно хорошим делом за это время было сочинение мемуаров. Не знаю, насколько они были достоверны, но текст, относившийся к каторге, был очень живой. Впрочем, я даже не знаю, были ли они когда-нибудь записаны на бумагу и что с ними потом стало, — я слышал их записанными с Витиного голоса на магнитную ленту.

… Году в 1972-м[2] Витю снова арестовали. Этому предшествовали некоторые очень выразительные частности. Во-первых, однажды Пете и Вите кто-то неизвестный преподнес к какому-то празднику огромную корзину с вином и фруктами. Витя полагал, что это — подарок каких-то иностранных благожелателей, а я так уверен, что благожелателем этим был Юрий Владимирович [Андропов], а версия, что это пришло «оттуда» (т. е. с Запада), которую распространял тщеславный Витя, Андропова очень устраивала. Во-вторых, однажды Петя и Витя получили «оттуда» крупный денежный куш на «ревдеятельность», и опять-таки они его приняли, т. е. оказались несравненно глупее Алика Гинзбурга, который на подобный «привет» от НТС ответил публичным отречением. Витя с Петей денежки поделили — криминал был, таким образом, зафиксирован (любопытно, что даже умнейшим людям и даже после комедии Витиного «покаяния» не пришло в голову, что денежки-то были не американские, а советские, не из-за границы, а с Лубянки).

Спустя какой-то срок арестовали Петю. И это тоже строго по плану: Петя должен был «расколоться» еще до ареста Вити, чтобы с последним не было особой возни. А в поведении Пети сомневаться не приходилось. Петя «раскололся». Арестовали Витю. Кое-кто надеялся, что «наш Витя» поведет себя иначе, чем Петя. Некоторое время Витя действительно сопротивлялся, но вскоре капитулировал. В один прекрасный день одного нашего общего друга Г. М. вызвали прямо с работы на допрос, устроили ему очную ставку с Витей, и тот распорядился, чтобы наш друг отдал следователю бумаги и книги, которые перед арестом Витя передал ему на хранение. Когда Г. М. попробовал было заупрямиться, сказав, что у него этих вещей нет и у кого они — он не знает, следователь сказал ему, что ничего не стоит произвести обыски у всего круга знакомых Г. М., но что тогда самому Г. М. будет хуже, а так он может считать себя в полной безопасности. Делать было нечего: книги и бумаги пришлось сдать на Лубянку[3].

Во время очной ставки Витя успел жестами показать нашему другу что ему угрожают смертной казнью, если он будет сопротивляться. Позже, когда Витя снова оказался на свободе, он откровенно сказал одному своему приятелю, что смертью ему никто не угрожал, а семь лет лагеря ему обещали твердо, и он не сомневается, что обещание это было бы исполнено. Вите было за сорок здоровье его было плохое. Перед ним был выбор: семь лет каторги, которую он вряд ли выдержит, а потом — пять лет ссылки или скорая свобода и отъезд за границу с любимой Надюхой… Он выбрал жизнь, может быть, основательно полагая, что каторга означает для него смерть.

За свободу и за Надюху нужно было заплатить Андропову публичным признанием того, чего на самом деле не было: Петя с Витей признались, что «работали» по заданию заграничной антисоветской организации и получали от нее деньги за клевету на советскую власть. Я не захотел смотреть этот спектакль, но друзья мои, с более крепкими нервами, говорили потом, что никогда до того не видели они нашего прохиндея Витю так хорошо одетым, побритым и свежим, как в этом телевизионном спектакле из места заключения преступников.

Приговор был смехотворно мягким (Андропову нужно было восстановить доверие к тайной полиции, подорванное за годы правления Сталина, когда все предварительные обещания, данные не только следователями, но и самим Сталиным, вероломно нарушались): преступников сослали на два года, Петю — в Рязань, Витю — в Тверь; к Вите была переведена из Сибири и его Надюха, ему дали двухкомнатную квартиру и работу по специальности. Вскоре их обеих амнистировали. Якир поехал отдыхать в Крым, а Красин с Надюхой уехал за границу под маркой «возвращения на свою историческую родину».

Аня, вторая Витина жена, кажется, еще до того была отпущена со своими сыновьями в Израиль.

Витя поселился в Нью-Йорке. При отъезде Лубянка оказала ему покровительстве: разрешила провезти какие-то книги, продажа которых на Западе могла поддержать его какое-то время.

В Америке Красин некоторое время молчал, работал не чрезмерно, сочинял какие-то экономические прожекты, играл на бирже, но без успеха, пытался давать желающим разбогатеть советы, как это желание осуществить наилучшим способом. Но по прошествии какого-то времени опять принялся за старое — стал писать на политические темы и разоблачать нашу тайную полицию… Впрочем, подробностей я знаю мало.

Мы разошлись и расстались с ним, очевидно, навсегда. В прошлом я относился к нему с недоверием. Возможно, что это недоверие было вызвано позерством Вити и ироническим отзывом о нем Кузьмы при моем первом знакомстве с Красиным. В период его политической активности (до ареста в 1969-м году) я проникся к нему глубоким уважением. Уважение после 1971-го года постепенно сменилось скепсисом, а его соглашение с Андроповым меня возмутило. Если быть честным, то нужно признать, что я не могу утверждать, что в положении Вити я сделал бы героический выбор. Мне хотелось бы, чтобы Витя вел себя иначе, но это не основание для отвержения. Единственное, в чем можно винить Витю — это в преувеличении своих возможностей в том, что после 1969-го года, когда он понял невозможность для себя героического действия, он не нашел в себе силы прекратить опасную игру.

Что до Андропова, то он вроде бы вышел победителем и в дальнейшем не раз и не два прибегал к этому приему — угрозами и посулами добиваться самооклеветания правозащитников. С такими, как Гинзбург, Буковский, Сахаров, он в эту игру играть и не пытался но с другими — играл. Так, священнику Дмитрию Дудко в тюрьму во время поста доставляли постную пищу, а в Светлое воскресение — причастие и разговение; Евангелие — всё время ареста и т. д. А в обмен — признание в сотрудничестве с иностранными организациями, в клевете на советскую власть — и легчайший приговор, и даже вернули приход, который до ареста у Дудко отняли (теперь – постфактум Дудко, как и мой Витя, раскаивается и винит нашу полицию).

А с Глебом Якуниным такой номер не удался: он отказался клеветать на себя, и его отправили на каторгу; Евангелия ему не давали, к причастию не допускали. Такая же неудача постигла Юрия Владимировича с моим другом Игорем Губерманом (но об этом — позже).

Итак, показательный процесс с «разоблачением» и «покаянием» не удавшийся Семичастному, Андропову удался. Но был ли прок от этой удачи? Трудно сказать… Какая-то часть населения вообще верит всему, что пишут газеты, о чем говорят по радио, что показывают по телевизору. Признания подсудимых, даже и самые нелепые, тоже всегда на кого-то действуют неотразимо. Стало быть, какой-то выигрыш был. А кроме того, ведь такие «признания» разрушают веру в людей. Ну, вот Г. М. взялся хранить книги и бумаги Красина, а он его выдал Лубянке. Резонно предположить, что в дальнейшем Г. М. поостережется и будет отказывать в таких просьбах… А с другой стороны — жизнь показала, что лучше советской власти от деятельности Юрия Владимировича в целом и от этих его дутых процессов не стало. Время ее, как и время таких процессов, безвозвратно уходит в прошлое.

  1. Может быть провал дела Синявского и Даниэля повлиял на снятие Семичастного, но формальным поводом было невозвращение Светланы Иосфовны Аллилуевой из Индии. Настоящей же причиной, по-видимому, была борьба за власть между Брежневым и Шелепиным, и устранение Семичастного из КГБ, который был близким человеком Шелепина по работе в ЦК ВЛКСМ, было важным этапом в укреплении власти Брежнева.

  2. Петр Якир был арестован в июне 1972 г., а Виктор Красин в сентябре 1972 г.

  3. Г. М. — Григорий Моисеевич Натапов. Как следует из воспоминаний В. Красина фотопленки действительно были не у Г. М., который их переправил к своему другу. Важнее, однако, что и сама эта «сдача» фотопленок была своего рода перепроверкой надежности поведения Виктора Красина на предстоящем суде.