Мой отец безработный

Несмотря на успехи в строительстве социализма, у нас в то время еще была официально признанная безработица. Еще «руки не дошли» до того, чтобы сделать ее скрытой, какой стала она с середины 30‑х годов.

Однажды мама приехала на дачу и рассказала: на телеграфе идет сокращение; если в семье работают два человека, то одного сокращают. У нас работали двое: папа получал 175 рублей и мама — 45. Папу сократили, т. е. нас посадили на голодный паек. Деньги нужны были на индустриализацию.

Папа объяснял свое увольнение «глупостью» какого‑то начальника, который якобы заявил, что в новом здании Центрального телеграфа (его выстроил Рерберг на Тверской на углу Газетного переулка) не должно быть «седых волос». Папе шел семидесятый год, черных волос у него не было уже давно, да и седых оставалось мало.

Зато мама стала теперь работать именно в этом новом здании: ее контору в Чернышевском переулке (поблизости от нового Центрального телеграфа) закрыли, я вырос и уже не мог запросто приходить к маме на работу, садиться за аппарат, разговаривать с сотрудницами. Мама сидела в огромном зале с огромными цельными окнами, купленными на валюту, за барьером, украшенным толстыми зеркальными стеклами. Сотрудники смертельно боялись, что однажды ночью какой‑нибудь пьяный разобьет одно из этих стекол и им придется оплачивать ущерб из своего кармана. Откуда взялось такое убеждение, что платить за пьяного будут они, я сказать не могу, но помню, что мама именно по этой причине стала бояться ночных дежурств.

Жить на мамино жалованье было невозможно. И теперь настала очередь папы идти в «моссельпромщики». Ему дали папиросный лоток, и он стал торговать от Моссельпрома папиросами и спичками на Пречистенке, неподалеку от аптеки, возле особняка Михаила Федоровича Орлова, декабриста, сосланного Николаем Павловичем в Москву с запрещением приезжать в Петербург. (Я знаю, что Николай I посылал и подальше Москвы, что у Михаила Орлова был влиятельный заступник — его брат Алексей. Но Николай ссылал настоящих государственных преступников, замышлявших на его жизнь и на государственное устройство России, 120 человек, а не 60 миллионов невинных людей, отпустил к ним жен, а шуму — на 150 лет, скорбим до сих пор, до сих пор ужасаемся и воспеваем. В наше время Каганович не заступился за брата, Калинин и Молотов не поехали вслед за своими женами.)

Я помню тогдашние названия папирос — они были в основном безыдейные: «Бокс», «Басма», Deli, «Ира», Allegro, «Сафо» и экстра‑ класса — Lux, Herzegovina Flor, «Наша марка». Названия эти держались долго. Помню, еще в институте мы с Лешкой Лебедухой были удивлены, увидев, что профессор Д. Н. Ушаков курит дешевенький Бокс (по 9 копеек пачка), тогда как мы считали ниже своего достоинства курить сорта дешевле Deli (27 копеек за пачку).

Через год, однако, когда началась бурная русификация, с «низкопоклонством» было покончено во всем, в том числе и в названиях папирос. «Норд» стал «Севером», остальные иностранные были отменены (оставили только «Герцеговину Флор», видимо, из‑за того, что сам товарищ Сталин, говорят, любил именно эти папиросы, табак которых он крошил в свою всемирно известную трубку, однако писать это название стали русскими буквами). Зато появились и стали самыми популярными папиросы «Беломорканал»: они увековечили память о каторжанах, замученных на этой великой стройке социализма, и должны были напоминать каждому курильщику о его возможной судьбе на одной из грядущих великих строек коммунизма.

Не помню уже, сколько времени папа работал в торговой сети Моссельпрома, и не знаю, сколько он там зарабатывал. Тогда я не мог оценить ни его физической, ни его нравственной силы. Когда‑то в Америке он работал грузчиком, подмастерьем у портного, рассыльным, потом изучил телеграфное дело. Теперь, за семьдесят, во всякую погоду тащил на себе лоток с папиросами и стоял целый день, не жалуясь на усталость, не сетуя на «понижение» в должности…

Через какой‑то срок он снова вернулся на телеграф, но уже не на прежнее место, а заведующим какой‑то телеграфной конторой; последние годы он работал на Центральном телеграфе аппаратчиком, на первой непосредственной связи с Америкой по радио. Незадолго до смерти он заболел, взял бюллетень и вскоре скончался, немного не дожив до 83 лет.