Глава 7

Я боялся, что после событий осени 1956 г. у нас снова «начнут завинчивать гайки». Этого боялись многие, Покойная Татьяна Григорьевна Зенгер[1], вздыхая, говорила, что скоро снова придется «кривить душой», на черное говорить белое, делать вид, что «все в порядке» среди произвола и нужды.

Но странная либерализация сверху, к удивлению, продолжалась, и возглавлял ее Никита Хрущев. Среди его многочисленных мероприятий, всегда сопровождавшихся не только обычной у нас газетной и радио-шумихой, но и чуть не ежедневными августейшими речами (покойный четвертый номер, достигнув положения живого бога, выступал редко, зато каждое его выступление рассматривалось как событие историческое не только у нас в стране, но едва ли и не во всем мире, тогда как многословие Хрущева обывателя огорчало и раздражало, казалось недостойным человека такого ранга), были и дельные, полезные, и сомнительно полезные, и даже очевидно бесплодные, но в целом наша жизнь в те годы как-то нормализовалась и улучшалась: массовый террор не возобновлялся, крестьянам вышли облегчения (повысили закупочные цены, распустили МТС и т. п.), в городах продавалось больше товаров и лучшего качества, чем прежде, интенсивно строились новые дома, распространялись «туристские» поездки за границу, Москву и Петербург наводнили иностранцы, потаенная литература получала все большее распространение…

Иностранное радио, которое теперь слушал едва ли не всякий, у кого только был приемник, говорило о «голубях» и «ястребах» в советском руководстве. — Только из этих сообщений мы узнавали о каких-то трениях и разногласиях внутри нашего «монолитного» начальства. В этом отношении наше «руководство» также являет собой пример исключительный в истории европейской государственной и политической жизни. Европейцы привыкли, что их государственные и политические деятели разно мыслят, борются за политическое влияние на своих граждан, противопоставляют доктринам и лозунгам своих оппонентов свои доктрины и лозунги. Так было когда-то и в нашей партии: были меньшевики и большевики до революции и даже некоторое время после, да и внутри большевистской партии на первых порах среди ее лидеров не было полного единомыслия, устраивались даже открытые партийные дискуссии по принципиальным вопросам. Ленин на Х-ом съезде добился в сущности уставного требования единомыслия внутри партии, Сталин — по крайней мере на поверхности общественной жизни — добился практического единомыслия всего населения страны под страхом физического уничтожения инакомыслящих. В 1927 г. оппозиция сделала, кажется, последнюю попытку обращения к массам с лозунгами протеста. С тех пор на деле не прекращалась борьба за власть между отдельными группками и лицами внутри правящей олигархии, а потом — борьба за степень близости к Сталину, за кажущееся или подлинное влияние на, него, но на поверхности вещей было как бы полное «единство» всех правящих и правительственных чинов, тайны придворных интриг держались в строжайшем секрете, мир узнавал только о результатах этих тайных интриг, когда исчезал из правительственных списков какой-нибудь партийный босс, а иногда и не узнавал даже, так как объявлялось, что такой-то почтенный и «верный» «ленинец» умер от сердечного, приступа — и только.

Такое положение, сохраняющееся и до сих пор, совершенно естественно для коммунистического устройства: коммунистические олигархи естественно борются за власть между собой, естественно, что в этой борьбе они в отдельных случаях предлагают разные тактические приемы управления, чтобы завербовать в своей среде сторонников, которые помогут им оттеснить от власти конкурентов, но так же естественно, что эта борьба за власть имеет целью не ослабление власти, а ее сохранение, сохранение тоталитарной и бесконтрольной власти над всем пасомым ими стадом советских подданных, а потому никакого обращения к самим этим подданным они позволить себе не могут, даже при очевидной угрозе собственного падения и гибели. Один за другим уходили в небытие Рыков, Бухарин, Куйбышев, Постышев, Жданов, Вознесенский, Берия, Маленков, Молотов, Хрущев, Микоян, Шелепин, Подгорный, но никто из них ни разу не сделал ни одной попытки обратиться к народу, к партии, к зарубежным «братским» партиям, к иностранной прессе с какими-нибудь заявлениями, протестами, объяснением своего поведения, принципов и т. п.

Так было и в 1957 г. Говорили, что Хрущева хотели снять с поста первого секретаря (кто хотел?), что его будто даже посадили под домашний арест, что его выручила Фурцева, собравшая в Москву каких-то периферийных боссов, сторонников Хрущева, что «заговорщикам» помешал Г. К. Жуков, приведший на какое-то заседание роту солдат или что-то в этом роде (все эти слухи были повсеместны, каждый имел свой вариант того, «как было на самом деле», но ничего достоверного никто, по-видимому, не знал — такая строгая секретность сохраняется у нас в отношении всех дворцовых интриг). Знаю только, что на улицах Москвы в некоторых местах стояли танки и что было в один прекрасный день объявлено, что бывшие «верные ленинцы», составлявшие без малого всё политбюро (тогда именовавшееся «президиумом»), оказались беспринципными «фракционерами»: Молотов, Маленков, Каганович, Ворошилов, Булганин, Первухин, Сабуров «и примкнувший к ним, Шепилов». Этот «примкнувший Шепилов», за год до того организовавший советско-египетский альянс, тут же вошел в анекдоты и поговорки, долгое время вместо выражения «на троих» говорили «на Шепилова», что же касается «легендарного», воспетого в песнях и стихах «первого красного офицера», то ради него переиначили популярную тогда песню Окуджавы («Зачем вы Ваньку-то Морозова…») и повсеместно эту переделку распевали:

За что ж вы Клима Ворошилова?
Ведь он ни в чем не виноват!
Ведь он хотел, чтоб лучше было бы,
А так ни в чем не виноват!
Он в дом ходил на Старой площади
И там во фракцию вступил.
Ему чего-нибудь попроще бы,
А он во фракцию вступил…

Коммунистическая власть явно утрачивала черты святости и мифологической тайны.

Хрущев стал вполне, единоличным диктатором, но при этом почтения к себе ни в ком, кроме уж самых отпетых подхалимов, не возбуждал. Покойный Сталин как-то умел все свои личные победы и расправы преподносить как «всемирно-исторические» победы всего советского народа и даже всего «прогрессивного человечества», у Хруща вместо величественной трагедии получался какой-то фарс: «он слишком был смешон для ремесла такого».

Да и тороплив он был не в меру: понимая, что не гоже цезарю держать рядом, в непосредственной близости к власти тех, кто ему помог стать цезарем, он уже в начале октября глупо и шумно (опять с танками на улицах) отстранил Жукова, а вскоре (более скромным способом) удалил из политбюро Фурцеву, не догадавшись, однако, или не посмев убрать Микояна, который впоследствии отплатил ему за это очередным предательством.[2]

Арест Жукова, видимо, специально был приурочен к запуску первого искусственного спутника земли 5 октября 1957 г. (или наоборот: запуск был приурочен к аресту): народ в соответствии с ожиданиями начальства ликовал по поводу ненужного ему спутника, открывшего новую постоянную брешь в финансах нашей нищей страны, и остался совершенно равнодушен к участи человека, руководившего нашими победами под Москвой, Петербургом, Сталинградом, Берлином. Иные даже ругали Жукова за какие-то его мнимые вины и грехи — и жесток-де он был, и публичные дома для офицеров хотел открыть, и к власти стремился…

  1. https://ru.wikipedia.org/wiki/Цявловская,_Татьяна_Григорьевна

  2. Жуков был снят в момент своего высшего триумфа: он, герой войны, поехал в гости к другому герою войны, Тито, и пока два маршала величали и потчевали друг друга, наши газеты ежедневно посвящали этому парадному визиту целую полосу. Когда же поезд с Жуковым подошел к дебаркадеру Киевского вокзала, Жукова встретил военный эскорт, но не для приветствия, а чтобы арестовать. Было объявлено, что Георгий Константинович метил в Бонапарты, и подлинный руководитель красной армии в войну с Германией навсегда исчез из государственной и военной жизни. (Зато позднее Жуков вволю потешился над Хрущевым в своих мемуарах.)