Антоновские яблоки

Кончился дачный сезон, все вернулись в Москву, все вернулись к работе и в институты, один я по-прежнему дожидался окончания своего дела. Как и в прошлом году, Пелагея Матвеевна и Игнатий Поликарпович уехали на Кавказ, в Новый Афон, который мне суждено было «открыть» для себя спустя тридцать лет, и я снова обосновался у Колосовых в Теплом переулке. По внешности все было как год назад — мы танцевали, играли в дурака и в шахматы, я, умудренный Александрой Федоровной, готовил плов по-туркменски, но все мы ощущали себя «бездны на краю», все знали, что прежней жизни пришел конец, хотя это как будто и не мешало нам пользоваться уходящей жизнью — так накануне отправки в клинику, где ему предстоит операция, грозящая смертельным исходом, человек может слушать «Свадьбу Фигаро» или праздновать день своего рождения.

В середине сентября один из самых верных и незадачливых Валиных [Колосова] «поклонников», которого почему-то прозвали Лиром, пригласил нас к себе в деревню под Малый Ярославец убирать огромный яблоневый сад. Сад был непомерно велик, и неизвестно, чьим попустительством он оставался еще в частном владении. Лир говорил, что это — его последний урожай, а далее сад перейдет в колхозную или государственную собственность. Мы собирались ехать — все Колосовы и Юркина жена (уже на сносях) — 17 сентября, с Киевского вокзала. Когда поезд отошел от перрона, мы обомлели — все пути были забиты воинскими эшелонами с красноармейцами, танками, орудиями, кухнями, автомобилями. Мы поняли, что что-то произошло или вот-вот произойдет. И действительно — правительство Сталина приступило к выполнению очередного пункта тайного договора, по которому нам причиталось получить от Гитлера кусок его добычи за молчаливое одобрение агрессии, за снабжение Германии сырьем и продовольствием, за нашу и наших иностранных агентов агитацию против «англо-французских империалистов». Тут же в поезде мы узнали, что советское правительство «решило протянуть руку братской помощи» «западным украинцам и белорусам», оказавшимся в бедственном положении «ввиду банкротства несостоятельных деятелей бывшего польского государства» — Так на языке нашей мифологии называется с тех пор каждая советская агрессия — или «братская помощь» или «верность союзническому долгу».

Так лопнул еще один советский миф — об отсутствии у коммунистического режима захватнических устремлений:

Чужой земли мы не хотим ни пяди…[1]

Оказалось, что «не хотим», пока «не можем», а «чужой» считаем только ту землю, до которой у нас руки коротки, а припертые к стене ортодоксы в тех случаях, когда наша агрессия уж совершенно очевидна (как, например, в Чехословакии или в Афганистане), «объясняют», что если бы мы не захватили, то «захватили бы американцы». Другое объяснение, еще более циническое: наш строй «самый прогрессивный», а потому-де распространение его, даже и насильственное, на другие страны следует считать делом прогрессивным. Это последнее объяснение восходит к апостольскому рассуждению: когда-то дорогой Фред именно так рассуждал о войне Северо-американских Соединенных Штатов с Мексикой в 1846–1848 гг., в результате которой Соединенные Штаты отхватили почти половину всей территории Мексики, — он объяснял, что захват этот следует считать очень хорошим делом, так как высоко развитые Штаты быстро освоят и цивилизуют эту территорию, создадут на ней промышленность, проведут железные дороги, вовлекут в мировой товарообмен, тогда как отсталая Мексика этого сделать была бы не в состоянии.[2]

Поезд шел дальше, и в темноте мы по-прежнему различали бесконечный военный поток, устремлявшийся на юго-запад. Тогда я ждал, что Англия и Франция ответят на нашу агрессию таким же ультиматумом, как на агрессию Германии. Но политика есть политика. Война ведь на самом деле шла не за Польшу, уже лежавшую во прахе и в крови побежденной и поделенной между двумя претендентами на мировое господство, временно заключившими между собою союз, — война шла за мировое господство Германии, за само существование всей Европы, в том числе Франции и Англии. А им невозможно было воевать сразу против Германии и России, они предпочли бы старую расстановку сил, расстановку 1914 года, они надеялись еще на нее (или, в крайнем случае, на наш пусть сомнительный нейтралитет). И эта агрессия, как и все последующие, нам сошла с рук.

На станции нас встретил Лир, маленький, приземистый паренек с деревенскими манерами и городским обличьем, суетливый беспокойный, обрадованный приездом Вали и боящийся «проштрафиться», сказать что-нибудь «не то», чем-нибудь ей не угодить. Таким он мне и запомнился на всегда, каким я видел его в тот вечер на станции — в сером костюме, с хорошо выутюженными брюками, в кепочке и галстуке-гаврилке, как называли тогда галстуки на резинке, которые не надо было завязывать и развязывать, а только надевать, как хомут. Кажется, больше я его не видал, с войны он не вернулся. Мы шли версты три лесной дорогой, в темноте; приятно-раздражающе пахло осенью — какими-то острыми, пряными запахами вянущих трав и листьев, и было тихо и спокойно, запах этот, запомнившийся тоже навсегда, постоянно повторяющийся каждую раннюю осень, хотелось вдыхать как можно дольше…

Когда мы подошли к его дому, Лир с крыльца ввел нас в какое-то холодное темное помещение и сказал: «Нюхайте!» — В воздухе стоял густой, приторный яблочный аромат. Лир зажег свет — весь сенник был завален антоновскими яблоками, крупными, продолговатыми, нежного желтого цвета с пробивающимся слабым румянцем. Такой яблочной красоты я в жизни никогда больше не видал…

На следующий день, когда еще пробирал утренний холодок, мы приступили к «работе» — предстояло обобрать десятка два или три деревьев, еще перегруженных тяжелыми, красивыми яблоками. На это ушел весь день. Мы бережно срывали крупные желтые плоды, стоя на лестницах, ящиках и стульях, передавали их вниз девочкам, а те укладывали их в корзины, потом эти корзины мы относили в сенник и там так же бережно яблоки перекладывали прямо на пол, наращивая ароматную пирамиду, поразившую нас накануне вечером. Ночь мы опять провели у Лира, а утром, со светом, тронулись в обратный путь. Лир предложил каждому взять столько яблок, сколько каждый сумеет унести, причем до станции он нанял для нас телегу, так что забрали мы яблок непомерно много. В Москве я с трудом тащил две «авоськи», набитые яблоками, и на каждом шагу меня останавливали и спрашивали, где я купил эту необыкновенную антоновку.

Мне не терпелось угостить этими яблоками Давида Яковлевича и Александру Федоровну, и вечером я позвонил им домой. К телефону подошла Александра Федоровна, и что-то в ее голосе мне показалось странным. Она сперва сухо сказала мне, что Давида нет, а она занята и не может меня принять, потом, услышав про яблоки, почему-то передумала и даже, казалось, с радостью согласилась, чтобы я приехал. Я отправился к ней с одной из «авосек», но почему-то мне казалось, что мои роскошные антоновки, да и я сам будем совсем не ко времени.

  1. Песня «Марш советских танкистов» из кинофильма «Трактористы», муз. братьев Покрасс, сл. Б. Ласкина, 1938 г. Цитируемая строчка является стихотворным переложением фразы, произнесенной Сталиным на XVI съезде ВКП(б) в 1930 г.

  2. «И что за беда, если богатая Калифорния вырвана из рук ленивых мексиканцев, которые ничего не сумели с ней сделать? И что плохого, если энергичные янки быстрой разработкой тамошних золотых россыпей умножат средства обращения, в короткое время сконцентрируют в наиболее подходящих местах тихоокеанского побережья густое население и обширную торговлю, создадут большие города, откроют пароходное сообщение, проведут железную дорогу от Нью-Йорка до Сан-Франциско, впервые действительно откроют Тихий океан для цивилизации и третий раз в истории дадут новое направление мировой торговле? Конечно, «независимость» некоторого числа калифорнийских и техасских испанцев может при этом пострадать — «справедливость» и другие моральные принципы, может быть, кое-где будут нарушены; но какое значение это имеет по сравнению с такими всемирно-историческими фактами?» («Демократический панславизм», Соч. М.-Э., т. 5, с. 292–293).
    Заметим, во-первых, что «моральные принципы» апостол, как и все серьезные представители этой доктрины, отбрасывает как несущественные перед лицом такого для него высшего принципа, каким является экономический прогресс. Во-вторых, заметим, что в той же статье, пренебрегая по тем же соображениям «экономического прогресса» жизненными интересы славянских народов, которые, по мнению дорогого Фреда «не имеют будущего» (там же, с. 294), апостол, будучи немцем, решительно осуждает английскую колонизацию, как будто «закон прогресса» для Англии уже не может действовать. Для обоих первых апостолов было характерно это сочетание теоретического интернационализма и практического шовинизма (прим. автора)