Война с Финляндией

После раздела Польши Риббентроп снова появился в Москве. На этот раз о его приезде возвестили заранее, встречали, не таясь, провожали с почетом и подписали договор о дружбе. Результатом этого визита было наше наступление на три маленьких прибалтийских государства и Финляндию. Что именно дали взамен Гитлеру мы, — я не знаю (возможно, увеличили поставки сырья и продовольствия, а может — обещали дружественный нейтралитет в войне Гитлера с союзниками). В тот же день, когда был подписан договор о дружбе с Гитлером, мы начали обтяпывать свои прибалтийские делишки: 28 сентября — «договор о взаимопомощи» с Эстонией, 5 октября «пакт о взаимопомощи» с Латвией, 10 октября — «договор о взаимопомощи» с Литвой. Во все эти государства мы ввели войска, а Литве, кроме того, подарили Вильну, украденную у поляков. И сколько было шуму на целые полгода о «беспримерном» благородстве советского государства, которое добровольно, безвозмездно отдало другому государству его столицу. Совписы и журналисты, газетчики и пропагандисты воспевали наше благодеяние как небывалый в истории подвиг добродетели до тех самых пор, пока летом 1940 года мы не скушали эту самую Вильну вместе со всей Литвой одновременно с Латвией и Эстонией. Механика была очень проста, «эзопов язык» работал вовсю: каждому из трех суверенных государств было предъявлено стандартное обвинение в «нарушении» «договора о взаимопомощи» с СССР, которое выразилось в том, что они заключили аналогичные договоры между собой (по смыслу этого нашего протеста выходило и выходит, что тот, кто состоит в хороших отношениях с нами, не смеет состоять в таких же отношениях с другими странами),[1] от каждого потребовали «согласия» на ввод дополнительных контингентов Красной армии и смены правительства, — таковы слова. На деле это означало оккупацию всех трех государств и насильственное присоединение к Совдепии. Официальна комедия продолжалась с середины июня до начала августа, когда Верховный Совет СССР «удовлетворил ходатайства» Латвии, Литвы, Эстонии и вернул их в лоно Российской империи. В Прибалтике начался коммунистический террор, въезд на эти территории остальным советским гражданам, кроме специально командированных, был закрыт.

Менее удачной вышла аналогичная игра в кошки мышки с Финляндией — она превратилась в откровенную аферу, обошедшуюся нам потерей 200 тысяч солдат[2] и военного престижа. Мы заявили финнам, что хотели бы отодвинуть в целях безопасности нашу государственную границу от Ленинграда, а потому просим их уступить нам навечно Карельский перешеек, взамен мы предложили им изрядный кусок болот в нашей Карелии, а также «договор о дружбе» по типу «договоров» навязанных нами прибалтийским государствам, и все вытекающие отсюда «выгоды». Но финны заупрямились. Тогда мы объявили нашему народу и всему миру (выступление по радио Молотова), что Финляндия совершила на нас нападение и хочет не мало не много отторгнуть от Советского Союза весь европейский северо-восток аж до Урала. Какая-то «комиссия», составленная нами же из наших же чиновников, «подтвердила» «факт» артиллерийского обстрела финнами нашей территории (все упорно говорили уже тогда, что стреляли мы сами по себе), и миролюбивое советское правительство 30 ноября 1939 года приказало Красной армии «призвать к порядку» и «обуздать» «зарвавшихся» «финских захватчиков».

Кажется, уже на следующий день наше радио и газеты передали «радиоперехват» (!) из (захваченного нами) пограничного города Териоки о том, что там «образовалось» новое «правительство Финляндии» во главе с [бывшим до того] депутатом Верховного Совета СССР «господином Куусиненом», а через день советское правительство уже заключило мир с этим «правительством господина Куусинена», договор о нежнейшей дружбе, произвело желаемый обмен территориями и обязалось помочь этому «законному правительству» Финляндии расправиться с «остатками бело-финских банд», еще «разбойничающих» в «некоторых районах» страны.[3]

Но вот беда — все эти «эзоповы» слова совсем по-иному, чем в случае с Прибалтикой, не соответствовали нашим реальным делам, и с каждым днем это становилось все яснее и разительнее. Проходили неделя за неделей, месяц за месяцем, а «правительство господина Куусинена» никак не могло переехать в столицу «своей» страны, а все сидело в Териоках, договор с этим «правительством» оставался бумажным фарсом, «белофинские банды» занимали всю остальную территорию Финляндии, а Красная армия («всех сильней»!) тщетно старалась прорвать «линию Маннергейма». Газеты расписывали, как необыкновенно укреплена эта «линия», какие героические подвиги совершают бойцы Красной армии, но стало ясно всему миру и последнему советскому обывателю, что «могучий Советский Союз» с его 200-миллионным населением оказался бессильным в борьбе один на один (хотя мы кричали о помощи белофиннам англо-французских империалистов) с маленьким трехмиллионным народом, решившим отстоять свою независимость. Это бессилие выглядело особенно эффектно на фоне блестящих побед Германии.

Положение становилось настолько скандальным, что 12 марта мы, «движимые стремлением к миру», заключили с «белофинскими бандитами» мир, а «господин Куусинен» вернулся в Москву и снова стал «товарищем Куусиненом», возобновив исполнение своих депутатских обязанностей. Так бесславно кончилось первое военное выступление «непобедимой и легендарной» Красной армии во второй мировой войне. Впрочем, дальнейшие события развернулись так, что к нам вернулась наша военная слава и репутация «миролюбивой страны», мифология почти не пострадала.

Поражение в Финляндии могло бы в других обстоятельствах подействовать на наше общество отрезвляюще, как Крымская война 1853–1856 годов, но бурные события последующих лет смазали этот эпизод, так что внутри страны он прошел беспоследственно (хотя вообще-то великий русский народ, кажется, менее всего склонен прощать своим владыкам военные неудачи). Но весьма возможно, что именно это наше позорное поражение убедило Гитлера в возможности быстрой и легкой победы над нами в промежутке между поражением Франции и окончательной схваткой с Англией.[4]

Империалистической экспансии нашего правительства история с Финляндией не остановила — мы твердо решили извлечь все выгоды из договора с Германией и стереть печальную память о военных неудачах новыми захватами. В июне 1940 года, когда Франция перестала существовать как великая держава и практически — как самостоятельное политическое государство, мы ринулись в Прибалтику и потребовали, чтобы Румыния не только вернула нам Бессарабию, захваченную русскими впервые в 1811 году с благословения Наполеона (по условиям Тильзита), но и в виде компенсации за долголетнее «пользование» «нашей» Бессарабией отдала нам навечно Северную Буковину. Такого рода вечный захват как компенсацию за временный ущерб мы повторили в 1945 году в отношении Германии, захватив всю Восточную Пруссию в «возмещение убытков», причиненных нам немцами во время войны, — так реализовали мы на деле знаменитый и до сих пор пропагандируемый нами лозунг «мира без аннексий и контрибуций».[5]

Тогда же мы вызвали к себе турецких министров, пытаясь оттягать те самые проливы, которые не давали спокойно спать ни одному империалистическому русскому правительству, но турки оказались столь же неподатливы, как и финны, немцы смотрели на наши все растущие претензии явно косо, и мы на этот раз не решились на новую военную авантюру, хотя злобу на турок мы затаили и по окончании второй мировой войны открыто говорили, что нас не устраивают наши южные границы. Только после смерти Сталина наши газеты объявили, что у нас нет никаких территориальных претензий к Турции.

  1. Так в семидесятые годы мы несколько лет не позволяли Японии заключить с Китаем «Договор о мире и дружбе»; нам не нравится пункт о «совместном противодействии обеих стран гегемонизму» в этом договоре, который мы объявляем без стеснения «выражением» «антисоветской направленности» договора (чует кошка, чье мясо съела!), — и мы прибегли к откровенному шантажу, угрожая в случае заключения такого договора «внести соответствующие коррективы в свою политику в отношении Японии» («Правда» от 1 июля 1978 г.). — Блестящий образчик советского «эзопова языка», на котором угроза экономическими санкциями, а может, и санкциями военными называется «внесением соответствующих корректив». (прим. автора)

  2. Это официальная цифра, названная Молотовым. Говорят, что на самом деле наши потери были еще больше (прим. автора)

  3. Через сорок лет — в декабре 1979 г. мы повторим финскую авантюру на другом конце мира — в Афганистане. Так же неожиданно наши войска «по просьбе афганского правительства» вторгнутся в эту мирную полудикую страну, чтобы «помочь» этому правительству «расправиться с остатками» каких-то «банд», так же в обозе наших войск привезем мы нового афганского правителя «господина Бабрака Кармаля». Правда, на этот раз — в силу нашей возросшей военной мощи и техники — мы сумеем занять столицу страны, уничтожить то самое правительство Хафизулы Амина, которое нас якобы пригласило, чтобы его защитить, и посадить на афганский престол своего обозника, но с «афганскими бандитами», т. е. с народом Афганистана, нам пока что так же не удается расправиться, как когда-то с «бандитами белофинскими». (прим. автора)

  4. В. С. Чернявский рассказывал, что в 1943 г. он читал номер «Фолькише беобахтер», где утверждалось, что неудачи русских в Финляндии были военной хитростью: русские де нарочно плохо воевали, чтобы спровоцировать Германию на войну. Это очень напоминает многие рассуждения, публикуемые в наших газетах. (прим. автора)

  5. Что касается ограбления Румынии, то позже мы придумали новую, «антигерманскую» версию, которая тогда, в 1940 году, разумеется, никак не могла существовать не только по тому, что мы более всего на свете тогда боялись огорчить Германию, но и потому, что в то время мы стремились вступить с нею в военный союз (о чем свидетельствуют дневники Ф. Гальдера). — «В создавшейся международной обстановке, — гласит эта версия, — советское правительство, формируя фронт против германской агрессии (?!), предложило правительству Румынии возвратить Бессарабию, а также передать СССР населенную украинцами Северную Буковину» (БСЭ, т. 37, 1955). Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — Выходит, не Гитлер неожиданно и вероломно напал на нас, а мы готовили на него нападение! (прим. автора)