Глава 11

Я опять забежал вперед я теперь должен возвращаться. Это — неизбежная черта всякого жизнеописания,— тем более — реального, а не вымышленного. Жизнь, так сказать, континуальна: плотно набита самыми разными событиями. В одни и те же дни делается какая-то работа и складываются отношения в семье, происходят какие-то перемены в домашнем быту и в политической жизни страны. Факты, относящиеся к разным сферам и уровням жизни образуют единую ткань нашего бытия. Но писать одновременно обо всем нельзя. Описание необходимо линеарно, в нем приходится поочередно выделять какие-то тематические линии в пределах каких-то отрезков времени. Описать реальное содержание даже и одного дня во всех подробностях — невозможно.— Недостало бы бумаги и чернил, как заметил еще Толстой, пытавшийся когда-то написать «историю одного дня».

Даже и в вымышленном повествовании, где автор волен сокращать и увеличивать событийность, нарушать физические законы времени и пространства, писатели ощущают это противоречие и порой пытаются «выскочить» из него. У Стерна, Пруста и Джойса темы причудливо смешиваются и перемежаются; сюжета как будто вовсе нет, он «растворен» в потоке ежедневного бытия; время повествования как бы уравнено с временем событийным… Но за всеми этими очень интересными попытками стереть грань, уничтожить бездну, разделяющую Dichtung от Wahrheit[1], мы видим сложные и хитроумные конструкции мастеров. Придумывать подобные конструкций в подлинных воспоминаниях было бы нелепо.

Итак, я возвращаюсь назад.

Примерно через год после моего устройства в «Информэлектро» произошло событие, имевшее огромное влияние на всю мою последующую жизнь: весной 1965-го года Саша сообщил нам, что он женится на своей однокласснице Лоле Либединской, дочери покойного писателя Юрия Николаевича и Лидии Борисовны, урожденной Толстой.

С Либединскими, как и вообще с советскими писателями, знаком я не был. Смутно помнил какую-то повесть под названием «Неделя», которую мы проходили еще в 22-ой школе. Впечатление осталось омерзительное — и только.

Но дело было вовсе не в литературных ассоциациях и воспоминаниях. Из моей жизни уходил Саша, с которым до того жизнь моя казалась связанней неразрывно, как ни с кем на свете после смерти мамы. Рушилась какая-то очень важная часть моего мира. Для меня это была утрата самая большая и невосполнимая.

Пришел Женя. Он не понял моего отчаяния и утешал меня тем, что через два-три месяца я стану дедушкой (представить, что Саша женится без такой острой необходимости, Женя не мог, а может, и мог, да хотел меня как-то развлечь хотя бы таким, несколько циническим способом). Мы пошли к нему пить коньяк. К нам подъехал Костя Эрастов, и они вдвоем стали меня убеждать, что нет никаких причин расстраиваться… Но я-то знал, что мой мир обрушился, его больше нет и быть не может, а те новые отношения, какие меня ожидали, мне казались неинтересными и ненужными. И сейчас, через 23 года, я смотрю на вещи так же, и женитьбу своего последнего, младшего сына я воспринимаю с таким же отчаянием…

Я, впрочем, делал всё от меня зависящее, чтобы сохранить с Сашей сердечные отношения. Делал, разумеется, не «по плану», а естественно — меня тянуло чуть не каждый день заходить к нему в Лаврушинский, где он поселился в квартире Либединских, и, вероятно, я изрядно надоедал моим новым свойственникам, которые, однако, терпеливо переносили мою бестактность.

Прежде чем ехать к Бобровым в Эстонию, мы решили еще раз все вместе, с Вовой, Сашей, Лолой и Сашиными друзьями, заехать в Петербург. Поехали дневным поездом, но Саша с Лолой на поезд опоздали и приехали только на следующее утро.

На Невском, еще освещенном поздним солнечным светом, я отошел от обиды и огорчения по поводу Сашиного опоздания. Мы пошли бродить по городу… И только когда уже вполне наступил новый день, мы вернулись на обшарпанную Бассейную.

… Через три дня мы уехали в Ревель, а Саша с Лолой вернулись в Москву. Я уже был в Ревеле за год до того с Ревзиными во время Лотмановской летней школы, и теперь мне было приятно знакомить Иру и Вову с этим городом, напоминающим сказки Андерсена: вид сверху, из Вышгорода, на черепичные крыши, шпили и флюгеры; крепость с приземистыми круглыми башнями; извилистые узкие улочки, над которыми нависают вторые этажи; старинные вывески и надписи, высеченные на камне. А на вершине холма, венчавшего древний ганзейский город, несуразно расползался православный собор — символ российского владычества, и в средневековых таинственных домах размещались какие-то советские канцелярии.

Мы прожили в Ревеле два-три дня у сестры Бориной жены, того моего петербургcкого кузена, которого когда-то белые угнали в Эстонию. Когда мы оккупировали Эстонию, мужа этой женщины расстреляла наша тайная полиция.

  1. Вымысел от реальности (нем.)