Кроме пробы и подсчета калорий, в мои обязанности входила санитарно-гигиеническая работа, а также деятельность просветительская по части той же санитарии, гигиены, медицины и оказавшейся ненужной ПВХО.
Я также лечил всех людей нашей роты, которые, впрочем, не утруждали меня заболеваниями трудными и серьезными. Почему-то на фронте болели мало и редко. Люди знали, что болеть «не время», и они как будто сообщили об этом своим организмам, и те согласились не болеть (а взяли реванш после войны). Болели простудами — поголовно все. Но иначе и быть не могло. На нас были валенки; из теплой машины мы выскакивали в снег, чтобы ее откопать, возвращались в машину — снег оттаивал; опять откапывали машину — валенки заледенивали и т. д. Д-р Борц рекомендовал мне при самом начале простуды давать грамм аспирину, стакан водки и крепкого чая, после чего укладывать на печь под полушубок. Но выполнить все это чаще всего не было возможности: я распоряжался аспирином, но не чаем и не водкой, а уложить больного на печь при ее отсутствии не было никакой возможности. У большинства были бронхиты; я сам каждую зиму заходился по ночам в приступах кашля и чувствовал, что мне недостает воздуху, а в снах видел, что я ползу по какому-то подземелью и уже нет возвращения назад (а ведь сперва вроде я шел во весь рост и нужно было только слегка нагнуться!), а дальше лаз все уже и уже, и я задыхаюсь, и нет надежды выбраться из-под давящих сводов… Этот призрак навсегда вошел в мои сновиденья.
Еще были у всех фурункулы, точнее — фурункулез — от того же холода, грязи, плохой еды.
Я выдавал Доверовы порошки, кодеин с содой (тогда еще никто не догадался жрать кодеин для развлечения и удовольствия!), терпингидрат и т. п. утешения от кашля; мазал ихтиолом «чирьи», резал их скальпелем, пичкал людей стрептоцидом, отправлял на аутогемотерапию. Из других болезней случались порой расстройства желудка да головные боли — и, пожалуй, в основном все.
В моей медицинской практике было две-три запомнившиеся удачи, но медик из меня все-таки не вышел. Так, однажды в Гаврине[1] за мной пришли ночью, так как «умирал» наш повар Демидов. У повара была рвота и головная боль, никаких других признаков болезни не было, и отправиться в госпиталь он решительно не хотел, а потребовал умирающим голосом, чтобы я его лечил. И я его вылечил (в основном — нашатырным спиртом). Через год, покидая нашу роту, повар признался мне, что «болезнь» его была вызвана тем, что он выпил пузырек противоипритной жидкости, входившей в комплект защитных средств от химической войны. Мне только оставалось подивиться крепости человеческого организма, которая и упрочила за мной славу великого лекаря.
Надо сказать, что на фронте люди пили решительно все — политуру и антифриз, «автоконьяк» (т. е. спирт, разбавленный бензином) и одеколон, но не всегда это оканчивалось так счастливо, как у нашего повара. Летом 1945 года, когда я был уже в дорожно-эксплуатационном батальоне, несколько красноармейцев этого батальона, собравшись при штабе, чтобы малевать какие-то лозунги, разыскали в монастырских подвалах (а наш штаб разместился в католическом женском монастыре) какие-то бочки с жидкостью, показавшейся им спиртом. Это и был спирт, но метиловый (древесный). Художники выпили сами, наполнили спиртом несколько канистр и развезли отраву по ротам батальона. Четверо умерли, несколько человек ослепли, остальных отходили — разумеется, не я, а врачи в госпитале, — я к этому времени уже совсем не занимался медициной, а только политикой.
В другом случае — кажется в том же Гаврине в 1942 году — я вылечил помощника нашего кладовщика. И кладовщик и его помощник до того, как попали в роту, побывали в немецком окружении, их даже схватили, было, немцы, да наши через день-два отбили. Они натерпелись страха, навидались ужасов (даже ели по неведению человечину) и обморозили ноги. У помощника пальцы на одной ноге даже почернели, я, было, отвез его в госпиталь, но там ему предложили ампутацию, и он убежал назад, в роту, надеясь, что я его вылечу. Я стал его лечить, руководствуясь инструкциями д-ра Борца, — и вылечил. Каждый день утром и вечером я приходил к нему и заставлял делать горячие ванны с марганцем, делал ему повязки с зеленкой — и пальцы отошли. Через некоторое время его забрали из роты на передовую, и в августе 1942 года, когда шли бои за Погорелое-Городище,[2] мне довелось везти его из медсанбата в госпиталь: у него по бедро была ампутирована нога.
Основное время и самые большие усилия шли на борьбу со вшивостью. Завшивлены были практически на сто процентов жители деревень, где нам приходилось стоять, завшивлены были раненые, которых мы перевозили, завшивлены были мы сами. Каждый день всю роту повзводно осматривал я на вшивость, каждый день обнаруживал сколько-то вшивых, обрабатывал их одежду мылом «К» и дустом, посылал людей в баню, обрабатывал помещение, где они жили, подвергал таким же процедурам и деревенских жителей, но все усилия вывести вшей не давали никакого результата: временами, когда мы жили в лесу, когда на передовой было затишье, а мы сооружали очередную ротную баню (этих бань мы понастроили на нашем пути от Волоколамска до Риги штук двадцать), нам удавалось избавиться от вшей, но как только возобновлялись контакты с внешним миром, появлялись снова вши. Таким образом, реальным результатом моей неустанной борьбы со вшами были только ежедневные рапорты да иногда — сгоревшее с дезокамерой белье. Устройство фанерных дезокамер было таким, что они то и дело сгорали. Помню, как-то под Погорелым Городищем в начале декабря 1942 г. я устроил очередную баню и дезинсекцию всей роте. Операция эта производилась в какой-то сожженной деревне, от которой уцелела одна только баня, за несколько верст от расположения роты. Короткий морозный зимний день прошел прежде, чем вся рота успела помыться, и мне с банным нарядом пришлось мыться уже в темноте при свете коптилки; все вернулись в роту, нас ожидал только Тарсуков со своей машиной, чтобы отвезти в часть, он же и наблюдал за дезокамерой, пока мы мылись. Но Тарсуков заснул, а мы все ждали, когда он принесет нам одежду. Сообразив, наконец, что дело неладно, я выскочил на мороз, увидел тлеющую камеру и разбудил Тарсукова. Пришлось нам голыми дожидаться в остывшей бане, пока Тарсуков вернулся из роты с меховыми одеялами.
Я, кроме того, проводил постоянно какие-нибудь занятия, беседы, лекции об инфекционных заболеваниях, по первой помощи при ранениях и по дурацкой противохимической обороне. Мы все время — до 1945 г. — ожидали химической войны, но она, слава Богу, не состоялась.[3] Правда, наши газеты время от времени поднимали тревогу и утверждали, что на каких-то участках фронта немцы, якобы, уже применяют отравляющие вещества или газы, но мне эти заявления по самому характеру и тону казались выдуманными. В результате этих заявлений мы добились, что Англия и США сделали заявление, что если немцы применят газы против русских, они будут сбрасывать химические бомбы на немецкие города. Этого заявления и добивался Сталин, но можно думать, что Сталину хотелось, особенно в 1942 г., когда немцы опять развернули успешное и мощное наступление, чтобы союзники попросту применили бы химические бомбы против Германии, и он искусственно создавал (т. е. выдумывал) «прецеденты», как позже, видимо, по его замыслу была сочинена легенда о применении американцами в Корее и против Китая бактериологических средств, — эту фальшивку, зная, что она фальшивка (см. его мемуары) распространял энергично Илья Эренбург, как и остальные руководители так называемого «Всемирного совета мира», включая Жолио Кюри. Но если такого рода фальшивки могут действовать на нашего оболваненного обывателя, то с Черчиллем и даже наивным Рузвельтом фальшивка насчет применения против Красной армии химических средств не прошла.
Чем дальше шло время, тем меньше смысла имели мои лекции о фосгене и хлорпикрине (и не потому, что немцы не применили газов, а потому, что если бы немцы газы применили, то не такие слабые, как применявшиеся в первую войну), тем меньше оставалось в роте противогазов, после того как все коробки были использованы для очищения противоипритной жидкости, а вся эта «очищенная» жидкость была выпита: оставались одни мешки из-под противогазов, используемые как обыкновенная мягкая тара.
Деревня Гаврино, расположена в Шаховском районе Московской области недалеко от Волоколамска. ↑
Погорелое-Городище, село в Тверской области, 10–12 километров западнее Гаврина. ↑
Из «Военного дневника» Гальдера известно, что немцы готовились к химической войне. Возможно они упустили момент: сперва им казалось, что они обойдутся без «химии», потом они боялись ответных действий союзников, которые с 1942 г. уже господствовали в воздухе над Германией. ↑