Но если Сталин и оправдал в какой-то мере наши надежды, то Вася оказался, как я и думал, гораздо более скользким и неуловимым. Он явился ко мне в первые же дни, выразил живейшее сочувствие и зазвал меня к себе. В передней, когда Вася уже прошел в комнату, его двоюродная сестра Катя выразительно сказала, здороваясь со мной: «Вот каково иметь хороших друзей!» Мне показалось, что это намек на Васю, но я ей ничего не ответил.
Больше всего Васю занимало, кого подозреваю я в доносе. У меня достало силы говорить с ним свободно и спокойно, как достало силы встречаться с ним в этот период еще раз пять или десять, но поверил ли он моему спокойствию и неведению, в котором я пытался его убедить, — я не знаю. Я уверял его, что у меня нет никаких оснований для конкретных обвинений, он деловито обсудил со мной все возможные кандидатуры предателей, категорически сам отверг мысль о том, что это могут быть Дода или Лева, но было ясно, что он хочет знать мое мнение, а приходилось говорить ему самому, так как я упорно стоял на том, что никого не могу подозревать. Вася тоже не хотел никого предлагать мне в предатели, так мы и толкли воду в ступе. Разговор закончился довольно неожиданным его замечанием. Он напомнил мне, что я, сомневаясь в добровольном признании обвиняемых на публичных процессах того времени, выражал в свое время желание своими глазами увидеть (но беспоследственно, т. е. с возвращением на свободу), как обращаются с заключенными. — «Вот твое желание и сбылось: ты посмотрел и опять вернулся на свободу». Как будто он хотел мне дать понять, что тот, кто на меня донес, в каком-то смысле действовал в соответствии с моим желанием и даже скорое возвращение на свободу обеспечил этот самый доноситель.
Он даже улыбался при этом, но его серо-зеленые глаза смотрели холодно и непроницаемо. Я второй раз отметил у Васи этот непроницаемый взгляд — первый раз он так смотрел на меня, когда осенью 1938 года, перед арестом, он жестко сказал мне, чтобы я «прекратил болтать», если не собираюсь «действовать» (как будто «болтовня» была бы для меня безвредна и даже полезна, если бы я действовать собирался!); тот разговор он, как я теперь уже знал, использовал для своего доноса. Не рассчитывал ли теперь Вася, что я поделюсь с ним результатами своих наблюдений в Таганке? Этот взгляд я запомнил очень хорошо; подобные взгляды, в упор уставленные на меня и ровно ничего не выражающие, «пустые» глаза, и к тому же не пьянеющие, сколько бы ни пил со мною мой собеседник, мне приходилось еще встречать два-три раза, и всякий раз я был убежден, что человек, так владеющий своими глазами, работает в тайной полиции.
Я не стал ни возражать, ни соглашаться, а только заметил, что дело еще не кончено. Отдать Васе справедливость, он не расспрашивал о «государственных тайнах», которые мне открылись в Таганской тюрьме, и не спрашивал, изменились ли теперь мои политические представления о нашем устройстве. Последнего вопроса я боялся больше всего, так как мне казалось непостижимым, что́ буду говорить в ответ, и только вот сейчас мне пришло в голову, что не было ничего проще на этот вопрос ответить: всего-навсего следовало мне сказать, что я понял в тюрьме, что не следует говорить о вещах, которых ты по существу дела не знаешь, на основании жалкого опыта студента, не видавшего ни жизни ни людей, ни страны за узкими пределами своего маленького мирка, что положение мое сейчас не таково, чтобы я снова пустился рассуждать о незнакомых предметах, так как по ошибке мои нелепые рассуждения были приняты за преступление, но Верховный суд-де правильно понял мою мальчишескую наивность и т. п.
Однако Вася меня больше не провоцировал. Мы держались с ним весь этот период внешне совсем дружески, внутренне — совершенно отчужденно, оба это прекрасно понимали и оба не нарушали этого состояния. Он, очевидно, понял, что я ему не доверяю, и больше не навязывался мне в конфиденты, полагая, что до окончания процесса я не должен обнаруживать своей антипатии к нему, мы оба играли в призрак былой дружбы и доверенности и оба, вероятно, хотели встречаться как можно реже.
Иначе встречались мы с ним после войны. Первый раз мы встретились около университета на Моховой, когда я учился в аспирантуре. Мы поговорили как бывшие знакомые, уже не уверяя друг друга ни в каких дружеских чувствах, даже и не заикаясь о других встречах, не обмениваясь адресами. Разговор, однако, был внешне совсем непринужденный: Вася небрежно сказал, как бы между прочим, что был на Нюрнбергском процессе (из чего следовало заключить, что он быстро и успешно делает карьеру), я мимоходом спросил его об Инне Френкель (я знал от кого-то, что Вася путался с ней в промежутке между ее очередными браками), а он, без тени смущения (как близкому другу) отозвался о ней как о великолепнейшей женщине и как бы доверительно сообщил мне, что у него из-за нее были крупные неприятности, которые ему подстроил его тесть, но он из них благополучно выпутался. Я держался во время этого разговора молодцом, хотя внутренне весь дрожал от напряжения и волнения. Когда же в 1952 году я, с маленьким Вовкой на шее, об руку с моей близкой приятельницей, неожиданно встретил Васю на даче на 42-ом километре, я совсем потерял самообладание, изменился в лице, заговорил не своим голосом, — словом, так преобразился, что когда через 5–10 минут, освободившись от этой пытки, я пришел на дачу к своей приятельнице, ее мать, узнав о причине моего нервного состояния, посоветовала мне отказаться от дачи и немедленно переехать в какое-нибудь другое место. Я понял тогда, что в 1939 году я был еще здоров как бык, если мог совсем беспоследственно и свободно общаться с Васей и непринужденно с ним разговаривать. Вася перешел в мои ночные кошмары: много раз в течение многих лет мне снилось, что я прихожу к Васе или сижу у него в кабинете его отца, знаю, что он — предатель, и в то же время продолжаю вести с ним опасный разговор, обращаюсь с ним как со своим другом.
Не помню уже, в каких именно словах, но я дал Васе понять, что я считаю свое дело выигранным и что надеюсь на его благожелательное ко мне отношение. Но Вася, видимо, твердо решил не дискредитировать себя отказом от своих прежних показаний.