Глава 5

Власть нуждается в оправдании. Как ни умозрительна теория «общественного договора», но правители действительно стремятся доказать управляемым, что правят они не для своей, а для их пользы.

Оправданием демократической власти являются выборы. Оправданием деспотизма — заговоры.

Заговор угрожает благополучию и самому существованию государства. Правители спасают население от этой угрозы. Если заговоров нет, их надо придумать. Именно так и поступают правители, а потом карают «заговорщиков».

Способы организации заговоров примерно одни и те же во все времена — при Иване Грозном, при большевиках или при аятолле Хомейни: провокация и шантаж, бездоказательные обвинения, лжесвидетельства, признания под пыткой.

Божественный авторитет — отвергнут, поскольку отвергнут Господь Бог. Отвергнуты выборы и разогнано Учредительное собрание — как буржуазный обман. Объявлена диктатура. Диктатура защищает кого-то одного от кого-то другого: «трудовой народ» от «мирового империализма». Создано специальное учреждение для обнаружения заговоров и организации процессов над заговорщиками. И заговоры пошли непрерывной цепочкой: заговор анархистов зимой 1918-го года в Москве, убийство германского посла Мирбаха, заговор Локарта… И все нити всех заговоров ведут в «одно из московских учреждений» на Лубянской площади.

Сталин сочинял заговоры со знанием дела. А «дело» в этом случае – психология жертвы и психология толпы. Вот уже 35 лет, как мы распутываем его разнообразные «дела» и еще далеко не все распутали. «Правая оппозиция», «шахтинское дело», «промпартия», «меньшевистский центр», «союз марксистов-ленинцев», «московский центр», убийство Кирова, убийство Горького, «антисоветский объединенный троцкистско-зиновьевский центр», «параллельный антисоветский троцкистский центр» и т. д.

Мастер был вдохновенный и непревзойденный! Сам Карл Каутский был допущен на процесс меньшевиков — и ничего не мог возразить. А в 1937-ом году Сталин даже поручил писателю Фейхтвангеру описать суд над «параллельным антисоветским троцкистским центром» — и тот описал. И попытался весь мир убедить в реальности преступлений и в добровольности признаний подсудимых — Пятакова, Радека, Муралова и других. Этот опус «антифашистского» писателя прочно вошел в золотой фонд русской литературы; он послужил материалом для главы «Сон Никанора Ивановича» в «Мастере и Маргарите» Булгакова.

Спасая сталинскую систему, последыши обратились к этому испытанному средству. Они решили организовать показательный процесс. Цель ясная — покончить со свободоязычием, а там – и с вольнодумством, доставшимся в наследство от Хруща. Осадить назад. Хотя бы до 1953-го года.

Продумали всё тщательно. И виновники — настоящие, а не выдуманные, и вина доказана. И пыток — не было! И вся эта «всамделишность» результат дала — прямо противоположный — от этого процесса пошли дальнейшие неприятности…

Это был процесс двух безвестных до того литераторов — Андрея Синявского и Юлия Даниеля, которые какое-то время публиковали свои произведения за границей под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак.

Вина подсудимых была доказана математически. Эксперты — и не какие-нибудь кагебешные! — академик В.В. Виноградов и ст. научных сотрудник Института русского языка АН СССР Панов подтвердили авторство подсудимых. Да они и сами его не отрицали: да, печатали сатирические произведения.

В процессе, кроме обычных чиновников, участвовали «общественные обвинители» — литераторы Кедрина и Васильев …

Как это у нас принято, — до суда газеты начали подготовительную кампанию: публиковать негодующие статьи возмущенных совписов и журналистов о двух клеветниках, оболгавших родину и самого Ленина. (Это была тонкость: думали, что «клевета на Ленина» должна возмутить «народ»). Никого как будто не смущало, что ругают произведения, которых никто не читал, и обвиняют людей, еще не осужденных.

Но вот начался процесс. Судьи и прокуроры всё делали как надо и как всегда. А выходило что-то не то. Обвиняемые вместо того, чтобы каяться и обзывать себя нехорошими словами, утверждали, что в их действиях нет криминала. — Закон не запрещает печатать за границей художественные произведения. Закон не запрещает печататься под псевдонимом. О клевете же, об искажении действительности нельзя говорить применительно к художественному произведению… И выходило что-то нехорошее для самих властей. Как же так? Неужели можно печататься за границей? Да, вот Пушкина издают за границей, Шолохова… Пастернака и того не привлекали за то, что без спроса в Италии напечатал роман…

А зачем скрывали? Псевдонимщики. Думали скрыться? — Нет. Это среди писателей очень распространено. Горький, например. Настоящее имя и фамилию Марка Твена мало кто помнит.

Образы, гиперболы, гротеск… Судьи были беспомощны.

А тут еще свидетель подвел. Доцент Дувакин. Он сказал, что подсудимый Синявский, бывший его студент, был когда-то ничем не примечателен, а теперь, как «гадкий утенок», развился в «прекрасного лебедя». Дувакина немедленно исключили из университета, но слова были сказаны и стали известны всему миру.

И с обвинителями выходило как-то нехорошо. Прежде поэта Гумилева судили и расстреляли не за то, что кому-то его стихи не нравились, а за то, что он в контрреволюционном заговоре, участвовал; режиссера Мейерхольда расстреляли не за плохую режиссуру, а за то, что он был агентом 14-ти иностранных разведок. А тут выходило, что двоих писателей судят за то, что их произведения не понравились какой-то Зое Сергеевне Кедриной, о которой еще задолго до процесса ходили хлесткие эпиграмматические стихи:

Судьи вынесли обвиняемым всё, что было положено: 7 и 5 лет каторги. Но результаты этой инсценировки были неожиданные и противоположные тем, каких ожидали устроители процесса.

А устроителями были высшие власти: сам премьер Косыгин ездил на дачу к генсеку совписов Константину Федину в Переделкино, прежде чем открыть этот процесс.

Вышло так, что мы публично расписались в том, что у нас нет свободы художественного творчества. Сталин бы так никогда не поступил. Ахматову и Зощенко «проработали» идеологически, но их не судили уголовным судом. Более того. Через какой-то срок после идеологической расправы Сталин спросил, где теперь печатается Зощенко, и, услышав, что нигде, сказал: «Как же так? Ведь он пишет. Писатель обязательно должен печататься!». И Зощенко вновь появился в печати…

Это был Мастер. Последыши ему и в подметки не годились!

Если бы не было процесса, никто и не подозревал бы о существовании Абрама Терца и Аржака, никто не читал бы каких-то незначительных зарубежных публикаций. Теперь о них знал и говорил весь мир.

Кедриной стали звонить по телефону и говорить самые неприятные слова, включая слова заборные, а дверь в ее квартиру кто-то вымазал говном, так что полиция была вынуждена установить охрану и контролировать телефонные разговоры, чтобы оградить свою добровольную сотрудницу от хулиганов.

В стране поднялась впервые волна протеста против неправого суда вместо планировавшегося «всенародного одобрения», В адрес высших судебных инстанций, в прокуратуру, в адрес правительства и ЦеКа были направлены сотни, а может, и тысячи писем протеста против очевидно несправедливого приговора.

Протесты писались еще в самой почтительной форме, в них выражалось робкое сомнение в справедливости и просьба приговор пересмотреть. Но внешняя почтительность не могла обмануть и устроить начальство, которое привыкло к бурному одобрению. (Ведь и государю императору Николаю Александровичу в марте 1917-го года писали и говорили самым почтительным образом сперва, что надо учредить ответственное министерство, потом — что надо отречься от престола.)

«Подписанты» были по существу «протестантами»: политическими протестантами, защищавшими — по принятым у нас понятиям — двух «контриков», которых по заявлению Шолохова «в прежние времена» судили бы прямо на месте (т. е. на улице, без суда и следствия).

Но тоска Шолохова была запоздалой: поставить кого-нибудь «к стенке» прямо на улицах Москвы в 1966-м году не было уже никакой возможности. И даже вспоминать о таких временах с сожалением пожалуй что, и не следовало бы с точки зрения интересов самих властей.

Синявского и Даниеля отправили в каторжные работы, а «подписантов» приказали «проработать» по месту их службы.

«Прорабатывали» на «красном треугольнике», воспетом Галичем. «Прорабатываемому» «объясняли», словно он был умственно недоразвитым существом, что просьба его о пересмотре дела Синявского — Даниеля является опасной политической ошибкой, что советское правосудие действует безукоризненно, что осужденные (которых никто не читал) «получили по заслугам» и т. п. Иногда «прорабатывали» на «собрании коллектива».

Я близко знал двух «проработанных» — Иру и В. Н. Топорова. Оба работали в Институте Славяноведения. Иру «прорабатывали» на собрании отдела, Владимира Николаевича — на «треугольнике».

«Поведение» Иры вяло «осудили» какие-то «товарищи» из парткома и месткома, так и не добившись от нее «признания ошибок».

Владимиру Николаевичу директор напомнил, что советская власть избавила его от крепостного права (В. Н. — вышел из крестьян). На это В. Н. ответил своим мягким, но не допускающим сомнений тоном (как учитель на экзамене завравшемуся школьнику): «Вы ошибаетесь. От крепостного права нас освободил государь император Александр Николаевич. А мое мнение, что в суде над Синявским и Даниэлем была допущена ошибка, не является оценкой советской власти; против нее, в письме, которое я написал, ровно ничего не содержалось.»

Так бесславно закончились эти две «проработки».

Были и покаяния — страх продолжал действовать, а честь сдана в исторический архив.

Процесс Синявского и Даниеля провалился. Приговор остался в силе, но как будто под влиянием этого осужденного примера люди без разрешения и без ведома властей стали всё чаще печататься за границей: Топоров и Иванов, Гриша Померанц и Леонид Ефимович Пинский (под псевдонимом Лепин), Фазиль Искандер и многие другие. И вышло, что Абрам Терц и Аржак открыли нашим писателям путь к свободной печати. А в 1979-м году целая группа писателей опубликовала Америке альманах «Метрополь», не разрешенный к печати в Советском Союзе.

Причем теперь этот поток «там-издата» устремился обратно, на родину авторов, чего и представить нельзя было в прежние времена.

Информационный взрыв опять прорвал железный занавес.