Однажды, почти четверть века тому назад, я был свидетелем своего рода исторического и необыкновенно радостного события. Это было мягким июньским днем в Петербурге, мы с Седой Масчан осматривали город и пригороды в сопровождении одного искусствоведа, который предоставил на весь день в наше распоряжение и самого себя и свою машину. Собственная машина в середине века в нашем круге была такой же редкостью, как и велосипед в моем детстве, — мы были в приподнятом настроении, очарованные погодой, городом, природой, любезностью принимавшего нас почти незнакомого человека. Проехав по островам, осмотрев петровские, екатерининские, александровские ансамбли, побывав в уныло однообразных советских кварталах, где дома отличаются один от другого только номерами, мы выехали на Пулковский меридиан и увидели незабываемое зрелище: по обе стороны шоссе на выезде из города стояли неказистые серые монументы двум последним апостолам, и на наших глазах на шею Сталину бабы, одетые в ватные штаны, накинули веревочную петлю и свергли его с пьедестала. Мы остановили машину и долго смотрели, как эти бабы ломами и кирками средь бела дня, окруженные случайными прохожими, дробили на куски изображение бывшего живого бога, за один косой взгляд на портрет которого люди совсем недавно исчезали в лагерях смерти. В то же лето на даче под 3венигородом, разыскивая грибы в лесу, мы обнаружили в овраге сброшенную с обрыва и разбившуюся при падении огромную гипсовую фигуру покойного. В жизни четвертый апостол был почти что карликом, фигура же была гигантской: даже сапог был выше моего десятилетнего Саши…
Это была не Пражская, а Московская «весна», а точнее — «оттепель», — как пророчески метко назвал этот узкий и странный временной промежуток Илья Эренбург в своей повести, когда-то нашумевшей и вызвавшей со всех сторон столько нареканий, а теперь, кажется, незаслуженно забытой. В те неожиданные праздничные дни открыто и официально говорилось, публиковалось и делалось много такого, чего никто не ожидал, не мог бы допустить во все предшествовавшие годы советской власти, что вскоре стало вновь совершенно невозможным и о чем новое, молодое поколение нашей страны знает только понаслышке, смутно, искаженно, без деталей, передающих характер того, что тогда произошло, без понимания смысла того, что тогда произошло.
Далеко отодвинулся в прошлое тот смутный мартовский день, когда нам сообщили о болезни Сталина. Когда-то, еще в тридцатые годы, я воображал, что если когда-нибудь миру станет известна правда о нашей стране, — мир содрогнется, и рухнет наша неправда.
Много лет я тешил себя этой фантастической картиной крушения неправды. И вот произошло что-то в этом роде, но в жизни события развернулись совсем не так, как представлял я в своем воображении.
Прошли страшные разоблачения, пришли толпы каторжан с социалистической каторги, вернулась в их числе и умерла Ханка Ганецкая, а Вася Самсонов стал знаменитым советским адвокатом. Уходит из жизни мое поколение, и наши дети, лишь по рассказам знающие о Сталине, уже прошли половину своего жизненного пути. И Хрущев, с чьим именем связана единственная политическая оттепель в нашей стране, сделав свое дело, тоже ушел в историческое прошлое и, кажется, тоже разделил участь Эренбурга, возмутившего как сталинистов, так и либералистов, преданного непониманию, фальсификации, забвению. А Сталин снова является на экранах кино и телевизоров, в книгах и газетах, о нем вновь сочиняют героические повести и похвальные оды, Маргарита Алигер гордится тем, что она не выкинула его имени из своих стихов, его портреты открыто продаются в каждом вагоне каждого поезда, идущего на Кавказ (правда, вместе с порнографическими открытками — редкий для нашей страны случай совмещения порнографии политической с порнографией эротической), украшают ветровые стекла такси и автобусов…
И снова фальсифицируется история, и наши внуки обворованы, как и мы, лишены знания реальных фактов, а стало быть, и понимания смысла этой недавней эпохи, начавшейся 5 марта 1953 года и закончившейся 14 октября 1964 года.
Лето 1956 г., когда я наблюдал в Петербурге, как разрушали памятник Сталину, было самым беспечальным временем нашего государственного либерализма, еще не омраченного разгромом Венгерской революции и расправой с Пастернаком.
Антисталинизм хрущевской политики стал очевиден далеко не сразу, да и когда он стал обнаруживаться, не ясно было, до каких пределов он может дойти, а еще менее понятны были его причины (возможно, потому и не были ясны его границы, что непонятны были его причины). Когда спустя четверть века я прочел Авторханова, что Сталин был убит в результате заговора Берии, Хрущева, Маленкова и других своих «соратников», я был поражен не только многочисленностью и убедительностью фактов в пользу этого предположения, но и тем, что мне и всем, с кем я общался в эти годы, такое подозрение ни разу не приходило в голову, хотя многие, если не большинство фактов, приводимых Авторхановым, были нам известны, и антисталинская политика диадохов обнаружилась достаточно рано.
У нас — в либеральных кругах — принято говорить о глупости наших правителей, об их необразованности и некультурности, хотя на самом-то деле результаты их деятельности несомненно показывают, что наши правители, почти всегда успешно достигающие своих целей, действуют и очень умно, и очень тактично. Так же умно и тактично действовали в 1953 г. диадохи — достаточно решительно и в то же время с мудрой непоспешностью, так что у народа, привыкшего любить и почитать покойного кесаря, поначалу, видимо, не возникало сомнений ни в «правильности» их действий, ни в их уважении к памяти «любимого, дорогого вождя и учителя» (слова Берии на траурном митинге 9 марта 1953 г.). Когда той же весной 1953 г. я как-то сказал Давиду Яковлевичу, что наследники перегрызутся, как пауки в банке, из-за пирога власти, мой старый учитель возразил мне: «Этого не может быть. Они все верные сталинцы.» Вспоминается анекдот несколько более позднего времени, когда уже заметно обнаружились некоторые материальные улучшения в нашей жизни в результате реформ, проведенных новыми правителями: старушка пришла в мавзолей, куда был помещен саркофаг с телом Сталина, и, всплеснув руками, запричитала: «Голубчик ты наш! Немного ты не дожил до хороших дней!» Кажется, таких «старушек» в стране было достаточно много, и непоспешность десталинизаторов была, безусловно, необходимой. Напомню, что среди прочих обвинений, инкриминировавшихся Берии, было и обвинение в неуважении к памяти покойного Сталина, — не хуже, чем теперь китайские лидеры, проводящие демаоизацию, обвиняют «банду четырех» в намерении … убить Мао Цзэдуна.
Повторяю, что сообщение о болезни Сталина, которое я сразу понял как сигнал его близкой смерти, поначалу меня нисколько не обрадовало, а повергло в самое смутное состояние, я не знал, чего ожидать от его преемников, и боялся худшего, хотя я и знал, что очередным «мероприятием» Сталина должны были быть еврейские погромы.
Только прекращение «дела врачей», процесса по которому со страхом ожидал весь круг моих друзей, вывело меня из этой неопределенности для меня это было первое антисталинское мероприятие, за которым вскоре последовали другие (сокращение вдвое обязательной ежегодной подписки на государственный заем, первое смещение Лысенки с поста президента ВАСХНИЛ, смещение Александра Герасимова с поста президента Академии художеств, возвращение к совместному обучению мальчиков и девочек в средней школе, заключение перемирия в Корее и др.), хотя имени Сталина в связи с этим «делом» вообще не упоминалось. — Просто было объявлено в газетах, что врачи, привлеченные по этому «делу», ни в чем не виноваты, что к ним применялись «незаконные методы ведения следствия» (так эвфимистически называются на казенном жаргоне пытки, от которых по нашим же сообщениям умерли один или двое из подследственных), что они уже освобождены и что виновники этого выдуманного «дела» будут привлечены к ответственности, причем главным «виновником» был назван следователь по особо важным делам Рюмин, о расстреле которого вскоре поступило дополнительное сообщение.
Такой финал этого знаменитого «дела», которое при других обстоятельствах могло бы обернуться второй кировской (теперь уже — ждановской) гекатомбой, был примечателен во многих отношениях.
Во-первых, повторяю, хотя имя Сталина по поводу «дела» до XX съезда не упоминалось было ясно (по крайней мере мне было ясно), что оно было организовано по приказанию самого Сталина, и, стало быть, его прекращение имело антисталинский характер (и, должно быть, прав Авторханов, что «дело» это задумано было Сталиным как антибериевское дело, для очередной чистки нашей тайной полиции, которая, как когда-то с «делом» Кирова, была бы обвинена в том, что проморгала «дело» Жданова, и Берия разделил бы участь Ягоды, а массовый террор прошелся бы на этот раз по евреям, — недаром летом 1953 г. обыватели шепотом передавали друг другу, что Берия «оказался» «грузинским евреем»!).
Во-вторых, из того, как поспешно и быстро было прекращено это «дело», следовало с несомненностью, что у ближайших «соратников» Сталина не было никаких сомнений в том, что все это «дело» — чистая полицейская провокация, что они это прекрасно знали еще до смерти Сталина и им не нужно было никакого дополнительного расследования, чтобы в нем разобраться; знали они также и о том, какими методами велось следствие (как, впрочем, вроде бы должен понимать это и всякий хоть сколько-нибудь способный рассуждать человек, что, однако, не мешало в прошлом и не мешает в настоящем всем нашим обывателям на всех уровнях утверждать, что они «понятия не имели» о способах, какими добываются в нашей тайной полиции «признания» обвиняемых).
В-третьих, в том же номере Це-О (Центральный орган ЦК КПСС газета «Правда», ред.), в котором сообщалось о финале «дела» врачей, в передовой статье писалось о необходимости решительной борьбы с «космополитами» и «космополитизмом, — иными словами (в переводе с советского жаргона на русский язык) населению объяснялось, что политика «партии и правительства» в отношении евреев остается в принципе без изменений, хотя данных евреев мы и признали невиновными. По этому поводу келейно и кулуарно были даже на местах даны разъяснения инструкторами райкомов некоторым секретарям партийных организаций (мне об одной такой разъяснительной беседе сообщила тогда же одна моя приятельница: инструктор сказал, что прекратить это «дело» было необходимо «для Запада», но внутренняя наша политика в отношении евреев остается без изменений). И действительно, дальнейший ход событий на протяжении всех 27-ми лет подтвердил слова этого инструктора, хотя от бурных террористических актов, планировавшихся Сталиным, погромов и массовой депортации, мы пока что и воздерживаемся.
В-четвертых, знаменателен и типичен тот (недемократический, неправовой) способ, каким не только велось, но и было прекращено это «дело»: людей обвинили в тягчайших преступлениях, в течение многих месяцев пытками принуждали их сознаться в этих не совершенных ими преступлениях, задолго до суда объявили на всю страну, что они преступники, в течение более полугода вели по всей стране злобную антисемитскую кампанию в связи с «разоблачением» этих «преступников», возбудили огромные массы населения против евреев, потом — в один день, одним коротким сообщением прикрыли все «дела», объявив, что оно было не то «ошибкой», не то чьим-то преступлением, Сперва без суда обвинили, потом без суда оправдали, обвиняли громогласно, долго, настойчиво, оправдали как бы мимоходом, коротко, без шума. И виновников этого «дела», т. е. тех, кого объявили «виновниками» (мелких исполнителей, а не авторов), судили келейно, тайно, не открытым судом, где были бы оглашены все подробности этого «дела», подробности следствия и «незаконных методов» его ведения, чтобы вся страна действительно могла бы убедиться в неосновательности того, в чём её убеждали более полугода вся наша пресса, радио, пропагандисты, докладчики и т. п. — Такой способ «закрытия» «дела врачей» был прообразом всех наших «разоблачений», «честных признаний», всей нашей «откровенной критики» «наших недостатков», прообразом всей последующей десталинизации и ресталинизации. Способ этот означал, что по существу ничего не изменилось в нашем государственном устройстве, в принципах нашего тоталитарного режима с октября 1917 г., когда ложь, клевета, оговорки, недоговорки, недомолвки, полунамеки, широкие двусмысленные обещания и глумливые исполнения стали основными средствами пропаганды, агитации и официальной государственной политики.
Изящнейшим пуантом, завершившим «дело» несчастных изувеченных врачей, было личное дело врача Лидии Тимашук. Эта достойная представительница совдеповской медицины в свое время «раскрыла», что врачи-убийцы неправильно лечили товарища Жданова (по-видимому, убитого по распоряжению товарища Сталина) с этого «открытия» и началось «дело» врачей. За это «открытие» Лидия Тимашук была награждена орденом Ленина и прославлена как народная героиня. Когда оказалось, что никакого преступления не было, орден у Лидии Тимашук отобрали специальным постановлением Верховного Совета (но, разумеется, без шума!); затем Хрущев сказал (кажется, через три года)[1], что Лидия Тимашук была сотрудником тайной полиции, и, таким образом, «открытие» ее было попросту выполнением служебного задания. Естественным казалось бы, что после такого разоблачения (когда стало очевидным, что Лидия Тимашук не просто частное лицо, совершившее ошибку, а чиновница, выполнявшая преступное задание доносчицу отдадут под суд (так бы и было во всяком правовом государстве), а вместо этого спустя еще какой-то срок Лидию Тимашук тот же Верховный Совет наградил «за выслугу лет» орденом трудового красного знамени. Тайная полиция все-таки не дала в обиду свою сотрудницу, не только не дала, но и наградила![2]
Планируемая сверху оттепель наступала медленно, так медленно, что поначалу мало кто и ее заметил и в нее поверил, даже в 1954 г., когда появилась повесть Эренбурга, сам Костя Симонов, состоявший при Сталине на должности присяжного казенного либералиста, дал маху и написал на эту повесть доносительную статью и какая-то газета (не те «Комсомолка», не те «Литературка») эту доносительную статью опубликовала, и сам Эренбург, по привычке к самоохранительному предательству, тут же «отмежевался» (так терминологически обозначается на совдеповском жаргоне предательство) от крамольных мыслей, которые отметил в доносе Костя, заявив, что повесть его — обычное художественное произведение, что никаких политических намеков, символов или аллегорий в ней искать не следует…[3]
Мне «дело врачей», точнее — его прекращение, сразу же показалось симптомом наступающих больших перемен, хотя прошло три года, прежде чем наши правители произвели прямую, лобовую атаку на покойного фюрера (в социалистическом Китае подобное прямое дезавуирование богдыхана началось через четыре года после его смерти). Но за эти три года ревизия сталинской политики шла по многим направлениям и зашла достаточно далеко, чтобы можно было начать прямую атаку, хотя и не настолько далеко, чтобы нельзя было к ней вернуться. Эта «обратимость» всех антисталинских преобразований, очевидно, входила в намерения и расчеты тех, кто эти преобразования производил, она в конце концов и погубила Хрущева; поскольку социальная структура, административное устройство, аппарат тайной полиции, жесткий правительственный контроль сохранялись, то в любой момент можно было вернуться и к массовому террору, и к «железному занавесу», и к «холодной войне», и ко всем другим сталинским «традициям»; но все-таки «обратимость» сохранялась, так сказать, физическая, как возможность политической реакции сверху, тогда как обратимость нравственная с какого-то момента стала невозможной: дезавуирование Сталина должно было привести и привело, хотя этого наши правители вовсе не хотели, к тому, что была поколеблена вера в святость и непогрешимость самой доктрины, в стране исчезла почва для воспроизводства того, что в былые годы получило наименование «перекопского энтузиазма», можно было снова сажать людей в тюрьмы и лагеря, можно было снова застегнуть никогда не снимавшийся намордник на литературе, возобновить вопли о «происках» империалистов, шпионах и диверсантах, возобновить глушение иностранных радиопередач и т. п., и можно было легко найти исполнителей для всех этих социалистических художеств — судей, охранников, палачей, демагогов-писателей, квази-ученых, казенных борзописцев и т. п., но создавать этими полицейскими средствами верующих после лобовой атаки на священное имя Сталина не стало никакой возможности.
В ряду антисталинских мероприятий, подготовлявших лобовую атаку, важнейшим было прекращение массовых репрессий и начавшееся сперва незаметной струйкой, а потом превратившееся в лавинно нарастающий поток возвращение невинно пострадавших людей из лагерей и тюрем и посмертная реабилитация тех, кто до хрущевской оттепели не дожил. Хрущев на XX съезде назвал скромную цифру не то в шесть, не то в девять тысяч пострадавших, тогда как вернулись на самом деле миллионы людей, и во многих министерствах было сорвано выполнение планов, так как своевременно перестала поступать бесплатная рабочая сила на стройки и лесозаготовки, поступавшая до того — при Сталине — по плановым арестам, ибо плановые аресты были отменены.
Эти возвращенные из гражданского небытия люди ускоряли и усиливали десталинизацию. В прежние времена возвращались случайные одиночки, и такие счастливцы под страхом возвращения «в места не столь отдаленные» должны были скрывать правду, подлаживаться под общий тон казенной патетики. Теперь миллионы бывших каторжан принесли открытую ненависть к Сталину и его времени, они распространили по стране лагерные были и небылицы, лагерные песни и оценки. Помню как-то, уже в 1958 г., я пожаловался Ире Муравьевой, что кругом меня все молчат, никому нельзя сказать и слова правды о нашей жизни, о наших порядках, а Ира возразила мне: «Не понимаю, с кем же вы общаетесь? — кругом нас десятки людей, которые думают так же, как и мы, и все свободно говорят обо всем.» — так столкнулись старое, воспитанное десятилетиями террора представление свободного (т. е. не в лагере находящегося) советского обывателя и новое представление бывшего каторжника (Ира Муравьева, собственно, сама в лагере не была, но ее окружали бывшие лагерники) о «свободе слова» и допустимой соображениями политической безопасности степени откровенности в общении с друзьями в нашей стране в послесталинский период.
Одновременно с прекращением «дела врачей» новые наши «хозяева» приняли самые энергичные меры к прекращению навязанной Сталиным всему миру «холодной войны». Буквально в первые же дни — в речах на траурном митинге диадохи энергично подчеркивали свое миролюбие: «в области внешней политики наша главная забота состоит в том, чтобы не допустить новой войны, жить в мире со всеми странами», — заявил новый премьер Г. М. Маленков. Разумеется, миролюбивые заявления сами по себе еще не означают миролюбивой политики: вся агрессивная политика Сталина (как нынче — Брежнева) была оркестрована непрестанной декламацией о миролюбии, он даже учредил премии своего имени «бардам за мир» (мы их потом переименовали в Ленинские премии», помнят ли об этом их нынешние «лауреаты»?), что не мешало ему организовать берлинский конфликт, «гражданскую войну» в Греции, развязать войну в Корее, провоцировать «инциденты» на югославской границе и т. п. Но на этот раз миролюбивые декларации подтверждались многочисленными делами: мы действительно закончили корейскую войну, подписали, наконец, мирный договор с Австрией, договорились о зонах влияния во Вьетнаме… Сперва мне казалось, что это наше неожиданное миролюбие продиктовано элементарным страхом: Сталин создал предвоенную ситуацию, его преемники, боясь войны в неблагоприятных для них условиях, хотели из этой ситуации благополучно выйти. Но дальнейшие события показали, что дело было не в элементарном страхе, для предотвращения непосредственной угрозы войны (если они думали, что «империалисты» воспользуются смертью Сталина как подходящим моментом) не было нужды ни нормализовать отношения с Югославией, ни завязывать дружбу с Индией и с арабскими государствами, ни развивать непосредственные контакты с иностранными государственными деятелями, ни тем более — широко открывать двери для иностранных туристов, посылать наших туристов за границу и т. п. Внешняя политика Хрущева была сложнее, глубже, продуманнее, и она действительно была тоже антисталинской. От 1917 г. до 1953 г. наше правительство всеми силами старалось убедить население что «империалисты» готовят против нас войну, что они эту войну вот-вот развяжут, мы жили в постоянном страхе, в ожидании войны, мы списывали на эту ожидаемую войну все наши бедствия и грехи, нашу невылазную нужду и террор, духовную нищету и убожество, а с весны 1953 г. этот страх впервые исчез, люди поняли, что никакой войны ни в этом году, ни в следующем не будет, что ждать ее неоткуда, что никто не собирается на нас нападать. Это было следствием новой внешней политики и некоторого идеологического сдвига в нашей пропаганде и агитации. Другой стороной этого вопроса были наши взаимоотношения с молодыми государствами, образовывающимися на развалинах распадающегося колониального мира. Сталин только свой курс считал «правильным», только совдеповский социализм считал социализмом, и потому его политика в отношении стран так называемого «третьего мира» была просто невыгодна для нашего государства, вредна даже для дальнейшей реализации коммунистической доктрины (например, наши газеты и в начале 1953 г. продолжали шельмовать Джавахарлала Неру как «приспешника» и «лакея» «империалистов»). Правительство Хрущева стало исходить из возможности многих вариантов «некапиталистического пути развития» и сумело установить прочные отношения с такими странами, как Индия, Индонезия, Бирма, Египет.
Вообще Хрущев нажил довольно основательный внешнеполитический капитал, за счет которого мы живем и до сих пор, хотя, кажется, сейчас, в результате афганской авантюры он начинает исчерпываться. Он сумел убедить Запад в том, что можно не бояться советской агрессии, а страны третьего мира — в том, что мы помогаем им без намерения обратить их в свои колонии, и хотя после свержения Хрущева мы вернулись к политике балансирования «на грани войны», мир долго жил иллюзиями хрущевского времени. Так что, если антисталинизм Хрущева внутри страны привел к началу кризиса доктрины, то тот же антисталинизм во вне принес укрепление и расширение нашего авторитета и доверия к нам как иностранных государственных деятелей, так и мирового общественного мнения.
Антисталинизм во внутренней политике отнюдь не сводился к прекращению массового террора и к массовым реабилитациям. Продолжая во всем тактику Ленина преднэповского периода, Сталин все годы своего единоличного правления продолжал ограбление крестьянства и разорение деревни, держал всю страну на голодном пайке, превратил в коммунальные клоповники все наши города и довел бытовое уродство нашего социалистического общества до немыслимой судороги. Новое правительство в сентябре 1953 г. на пленуме цека открыто заявило о тяжелом состоянии нашего сельского хозяйства, о недостаточной продукции легкой промышленности и действительно приняло кое-какие меры (вернее — полумеры), чтобы исправить положение вещей. Крестьян перестали обирать до нитки, (повысили закупочные цены, распустили МТС и отдали или продали сельскохозяйственные машины колхозам, разрешили опять держать скотину и др.), в городах появились кое-какие товары, резко увеличилось число товаров импортных, а главное — для горожан — началось серьезное строительство новых жилых домов, в результате которого впервые за годы советской власти люди стали избавляться от кромешного ада «коммуналок». Более того, — когда у нас наступил очередной неурожай, Хрущев (едва ли не впервые за годы советской власти) не допустил очередного, столь привычного голода в стране, а стал закупать хлеб за границей (любопытно, что и эта так очевидно гуманная мера непопулярного в нашем народе правителя вызвала не чувство благодарности, а нарекания: «Золото проматывал!» А то, что при Ленине в 1921 г., а при Сталине регулярно каждые три-четыре года от голода умирали сотни тысяч, а может и миллионы — кто их считал! — людей, — это никого из резонерствующих обывателей не смущало и не смущает).
Из доклада Хрущева на ХХ съезде в феврале 1956 г: «Следует также напомнить о «деле врачей-вредителей». (Движение в зале.) Собственно, никакого «дела» не было, кроме заявления врача Тимашук, которая, может быть под влиянием кого-нибудь или по указанию (ведь она была негласным сотрудником органов госбезопасности), написала Сталину письмо, в котором заявляла, что врачи якобы применяют неправильные методы лечения.» ↑
Лидия Тимашук была награждена летом 1954 г. ↑
Повесть И. Эренбурга «Оттепель» была напечатана в журнале «Знамя» № 5, 1954 (см. сайт «Журнальный мир», содержание журнала «Знамя за 1954 г.). Рецензия К. Симонова была напечатана в «Литературной газете», там же был напечатан ответ Эренбурга, и там же подборка писем читателей отрицательно оценивающих повесть. ↑