Здесь, в 19‑й школе, уже в 8‑м классе, у меня начались неприятности с марксистским богословием, хотя на первых порах они были и не очень опасными.
Читая «Диалектику природы» Энгельса, я нашел в ней такое остроумное утверждение: «…Лейбниц, основатель математики бесконечного, по сравнению с которым индуктивный осел Ньютон является плагиатором и вредителем»[1]. Лет через двадцать я понял, что весь смысл этой фразы сводится к следующему: немец Энгельс отстаивает таким ругательским способом «приоритет» немецкой науки над английской, не хуже и не лучше, чем наши советские марксисты в примечаниях к этим черновикам Энгельса «доказывают» приоритет русской науки (Михайлы Ломоносова) перед наукой европейской. Но тогда я не мог допустить такого цинизма со стороны апостола. Я хотел понять высший смысл и обратился к Сергею Никитичу. Беспартийный Симонов, не привыкший к наглой лжи, не стал мне ничего объяснять, но сообщил о моем недоумении директору школы Алексею Федоровичу Васину. Партийный Васин, которого это высказывание, видимо, тоже поставило в тупик, уподобился великому полководцу древности — не объяснил, а отрубил этот вопрос: пришел как‑то в наш класс и объявил, что не следует прежде времени читать умные книги (как в Средние века не следовало мирянам читать Священное Писание!). Вот‑де Лесскис прочел преждевременно «Диалектику природы» и ничего в ней не понял. Впрочем, объяснения, как же надо понимать про «осла» и «вредителя», Васин не дал — он сохранил «диалектику»: и Энгельс прав, и Ньютон — великий ученый.
Боюсь, что Алексей Федорович не понял даже и того, что понял я через 20 лет.
А ведь эта мелочь в чем‑то очень примечательна и совсем даже и не мелочь. Это вопрос о единстве или неодолимой разъединенности рода человеческого. Христианству и за 1900 лет не удалось объединить Европу на основе всечеловеческой истины Христа. Коммунисты решили объединить весь мир силою на основе ложно понятого интереса одного класса современного промышленного общества. Но непредвзятое рассмотрение показывает, что даже и этого ограниченного единства у них нет, что от апостолов до последнего рядового они на деле обыкновенные шовинисты. Когда в конце 40‑х годов прошлого века Маркс и Энгельс, не брезгуя клеветой, выступали против Бакунина и организуемого им славянского движения, они попросту защищали идею пангерманизма, объявляя «контрреволюционными» славянские «маленькие народности» — чехов, моравов, словаков и других (см. статью «Демократический панславизм»), тогда как Бакунин, добивавшийся «освобождения славян, разрушения всех насильственно сколоченных царств, прежде всего разрушения Австрийской империи» (письмо к Герцену, XII, 1860 год), представлял «интересы» того же «мирового пролетариата» с позиций панславизма. (Любопытно, что в докладе на XVI съезде Сталин обвинил Каутского в шовинизме, когда тот буквально повторил утверждения Маркса и Энгельса о славянах: поскольку апостолы не могут ошибаться, секут дежурного мальчика.) То же самое в наши дни. Идеологи Совдепии отождествляют интересы «социализма», «мирового пролетариата» и «всего прогрессивного человечества» с интересами советской империи, а китайские коммунисты — с интересами империи китайской. Тузят друг друга вьетнамские и камбоджийские коммунисты — и тоже во имя «интересов» всего человечества, не хуже, чем когда‑то утверждалось на каждой пряжке немецкого солдата: «Gott mit Uns»!
Мне чаще всего не везло именно со вторым апостолом, должно быть, потому, что он был каким‑то универсальным дилетантом во всем, за что только ни брался, а брался он решительно за все — от несбывшихся предсказаний хода военных действий во время Гражданской войны в Америке до вопроса о корне квадратном из минус единицы. В 9‑м классе я разошелся с Энгельсом в оценке литературных достоинств Бальзака и Золя. Я написал огромное сочинение (на 40 страниц!) о Бальзаке, и в этом сочинении была преступная фраза: «По‑моему, Энгельс не прав». Кстати, в данном случае, не прав был я, но суть не в этом, а в том, что апостол не может быть «не прав» (разве что другой апостол может его чуть‑чуть поправить, скорее даже «уточнить»). Этого я тоже не понимал.
Давид Яковлевич поставил за сочинение «5» и никаких замечаний не сделал. Но через некоторое время ему вздумалось именно это сочинение представить в городской отдел народного образования, и по этому случаю на полях против криминальной фразы он красными чернилами написал: «Энгельс, безусловно, прав!», а в конце написал длинное объяснение, почему прав апостол, и наконец просто зачеркнул мою преступную фразу, а все свои опровержения оставил.
Итак, я не свято относился к священным текстам, и это в будущем предвещало мне большие неприятности. Ведь все это очень сложно. От нас требуют не просто обожествления апостольских глаголов (как это требуется в отношении подлинно священных книг), а требуют делать вид, будто мы подвергаем эти глаголы научной проверке и всякий раз убеждаемся в том, что эту научную проверку глаголы выдерживают (ведь «наше учение не догма»!).
Требуется лицемерить, причем лицемерить двояко: считать, что мы «проверяем» истинность апостольских глаголов и одновременно этими же глаголами подтверждаем истинность собственно научных утверждений.
Буквально все население страны от мала до велика, от детского садика до гробовой доски изучает всю жизнь марксистско‑ленинское богословие, которое именуется то диаматом, то истматом, то политучебой и т. п. А между тем кого ни спроси о достоверности какого‑нибудь апостольского утверждения, выйдет то же, что вышло у директора моей школы с «ослом» и «вредителем». Каждый мямлит: «Я не специалист».
А вот когда доходит дело до цитирования этих священных текстов — тут все специалисты. Кто бы о чем ни писал, всякий по неписаному закону долгом своим считает привести какое‑то число цитат из апостолов — к месту и не к месту, по поводу и без повода. Берковский пишет о немецком романтизме и ссылается на Ленина, Пинский — о Шекспире — ссылается на Маркса, Гнеденко — о теории вероятностей — ссылается на Энгельса, кулинарная книга, изданная в 1955 году, ссылается на Ленина… В начале 50‑х годов я редактировал книгу одного слависта о болгарском глаголе и обнаружил, что тот приводит известный афоризм: «Всякое определение есть отрицание» и ссылается при этом на книгу Ленина «Империализм как высшая стадия капитализма». Я заметил автору, что это выражение встречал у Спинозы (хотя не могу исключить, что оно было высказано кем‑то еще и до того), и предложил ссылку на Ленина заменить ссылкой на Спинозу, но автор, как я и ожидал, от такой замены отказался — он просто убрал этот афоризм, понадобившийся ему только как сомнительный повод процитировать апостола.
Апостольская цитата — это своего рода свидетельство нашей благонадежности, нашей приверженности советской власти и правящему живому богу. Это заявление о нашем смиренномудрии, умственном убожестве, признание в ничтожестве нашего «я» и беспомощности простой науки перед высшей силой коммунистической «Софии».
Занятно было в середине 60‑х годов читать в нашей прессе, как в Китае хирург перед операцией, а продавец арбузов — прежде чем приступать к продаже арбузов, вчитывались в цитатник Мао, чтобы успешнее произвести операцию и бойчее продавать арбузы. Но вскоре, как по команде, наши газеты и журналы прекратили свои насмешки: кто‑то наверху должно быть, сообразил, что уж очень это похоже на нас.
Формально нас как будто никто не обучает этой великой и постоянной лжи. Нас обучает «жизнь», организованная большевиками, и все мы овладеваем этим искусством очень рано. Помню, я как‑то заметил одному своему ученику, что он в своем сочинении пишет как о существующем о том, чего на самом‑то деле нет. Он мне возразил, что так положено писать. Таким образом, к девятому классу этот мальчик уже вполне постиг мифологическую раздвоенность нашего сознания и бытия. Из года в год, встречая малышей, пришедших с цветами в первый класс, я думал о том, что мы их в школе научим лгать.
А как быть? Мой друг Илюша Ш. с возмущением говорил мне о лицемерии своего школьного учителя, тоже моего друга, с которым я когда‑то учился в институте. Илюша как‑то спросил моего друга на уроке, в чем истина? На этот знаменитый вопрос учитель ответил: «Истина в борьбе». Илюша правильно уловил фальшь в этом ответе и невзлюбил своего учителя. Но Илюша не знал, что в те самые годы этого учителя то и дело вызывали по ночам в тайную полицию, вновь и вновь проверяя его лояльность, так как он был в немецком плену и имел несчастье выжить. Илюша противопоставлял этому несчастному человеку (в конце концов уволенному из школы) какую‑то «честную учительницу», которая тоже несла ортодоксальную околесицу, но зато искренне. Илюша как‑то не подумал, что «честность» ортодоксальной учительницы сильно смахивала на «честность» старика‑придворного в «Голом короле» Шварца.
Что лучше: быть честным дураком или умным лицемером?
Впрочем, я не осуждаю ни Алексея Федоровича, на Давида Яковлевича, как не осуждаю и поведения моего друга, разочаровавшего Илюшу Ш. Когда в 1954 году мой ученик Робин подал мне очень толково написанное антисоветское сочинение о Максиме Горьком («О чиже, который лгал…»), я поставил ему «5» и посоветовал никому этого сочинения не показывать.
А как быть?
Как С. Н. Симонов был хорошим завучем, так А. Ф. Васин был хорошим директором. А был ли он «честным дураком» или «умным лицемером» — не буду судить. Как ни странно, но эти пары оказываются вполне противопоставлены только в теории. В жизни они порой бывают очень сложно совмещены. Булгаков, например, от «Белой гвардии» до «Мастера и Маргариты» до отчаяния ясно и глубоко понимал несостоятельность и ужас коммунистического эксперимента, а вместе с тем не только годами ждал встречи с товарищем Сталиным, но и героическую пьесу о нем написал. И совершенно напрасно пытаются теперь «булгаковеды» найти в пьесе потаенный криминал. Он еще учебник по русской истории на конкурс писать собирался, хотя, казалось бы, должен был понимать, какой фальшивый учебник нужен был Сталину и вообще Совдепии!
А если и бывают случаи безлицемерности, то у кого же и до сих пор достанет ума, чтобы понять свободно и спокойно, беспартийно, исторический смысл того, что произошло и происходит?.. По крайней мере, в 30‑е годы такой странный по нынешним понятиям общественный тип, как «честный ортодокс», был явлением довольно распространенным, хотя дни его и были уже сочтены….
Школой Васин управлял хорошо, и один его поступок, о котором я знаю со слов Давида Яковлевича, доказывает, что он служил «делу, а не лицам»[2].
Школа наша находилась неподалеку от так называемого Дома правительства на Болоте, а потому в ней всегда обучалось какое‑то число детей, принадлежащих к советскому привилегированному сословию. Это та самая школа и тот самый дом, которые описаны в повести Юрия Трифонова «Дом на набережной». У Трифонова описано, как по поводу обиды, учиненной сыну какого‑то босса, милиция по инициативе и с участием директора ведет почти формальный допрос учеников. Не знаю, было ли когда‑нибудь нечто подобное на самом деле или писатель сочинил этот эпизод (что никак не умаляет само по себе достоинство этой книги), но знаю, что в годы, когда я учился в 19‑й школе и несколько позже, пока Васин был ее директором, такого не было и быть не могло. Напротив, было нечто прямо противоположное. Однажды некая ученица, дочка высокопоставленных родителей, плюнула в лицо учительнице. Васин в тот же день исключил ученицу из школы. Родители пытались протестовать, но Васин не уступал. Тогда в школу приехал сам Андрей Сергеевич Бубнов (позже оказавшийся «врагом народа», а еще позднее — снова «видным партийным и государственным деятелем», но это уже посмертно). Нарком с ходу матерно обругал вышедшего его встречать Васина (о манере этого главаря совдеповского просвещения не стесняться в выражениях я слышал позже и от искусствоведа Михаила Дмитриевича Беляева: Бубнов выматерил как‑то целую группу пушкинистов за то, что они не умеют писать так увлекательно, как писал когда‑то враждебный нам М. О. Гершензон). Васин твердо оборвал наркомовский мат и провел Бубнова в свой кабинет. Бубнов приказал восстановить девчонку в школе, Васин отказался. Нарком ушел, разбив со злобой дверное стекло, но Васина, правда, не сместил.
Впрочем, в дальнейшем Васина все‑таки сняли под тем предлогом, что у него не было педагогического образования. По мнению Давида Яковлевича, подлинной причиной была несговорчивость Васина с начальством.