С началом учебного года в четвертом классе у меня появился новый приятель.
Мы сидели с Козловым за партой на уроке Варвары Николаевны Кремень (она преподавала нам все предметы, кроме пения, рисования и физкультуры), когда в класс вошел новичок, круглолицый, румяный, с широким веснушчатым носом и пышными золотисто‑белыми волосами. Я обратил на него внимание Козлова, а тот подумал и сказал: «Я его знаю. Он с нами учился в первом классе. А вот как его зовут?» К концу урока Козлов вспомнил, что зовут новичка Юрка Колосов. Так нас стало три Юрки (а у моего старшего сына четырех ближайших друзей зовут Сашками — видно, бывают не только сезоны на имена, но и связи между именами и симпатиями).
Колосов вошел в нашу компанию легко, быстро и прочно — на всю жизнь. Его появление вообще никогда и ни у кого не вызывало малейшего неудовольствия или неловкости. Козлову, никогда ни слова не оставлявшему без ответа, то и дело в кровь разбивали нос. Обо мне и говорить нечего — мой вид вызывает желание «заехать в морду» равно у русских и нерусских. Когда в восьмом классе мы с Юркой Колосовым впервые пришли в новую школу, мои будущие друзья Дода Эфес, Валя Теплов, Сашка Другов, как они сами мне потом рассказывали, очень хотели меня избить («просто так»), и только мой свирепый вид спас меня от расправы. А вид такой у меня был потому, что я сам очень боялся, что меня побьют. Так мой маленький собачей Кузя рычит на каждую большую собаку, ожидая с ее стороны нападения. Но шедший со мною рядом Колосов никого не раздражал. Мы с Юркой Козловым в пятом‑шестом классах раз двадцать ссорились до драк, дрались палками, швырялись друг в друга камнями. Колосов ни разу в этих драках не участвовал, ни разу с нами не ссорился (со мной — за 60 лет знакомства).
Только однажды беспричинно на него обозлился в нашем дворе один из жильцов, водопроводчик Буров, и вышвырнул его со двора, поддав ему пинка и закричав, чтобы он не шлялся по чужим дворам. В ближайшую же ночь, когда мои родители ушли на дежурство, мы с Юркой вылезли из окна нашей кухни (чтобы не оставлять дверь открытой и не будить сестер) и из двух рогаток в четыре залпа перебили все стекла в буровских окнах. Видимо, Буров не догадался, чьих рук это дело, так как не придал значения инциденту с каким‑то мальчишкой, а я запомнил на всю жизнь.
У Колосова, как у некоторых героев Достоевского, особый дар вызывать к себе доверие и симпатию. Неслучайно к нему радостно идут незнакомые дети. Как‑то в середине 60‑х годов в какой‑то праздник он был у меня, когда ввалилась компания незнакомых ему моих молодых друзей. Компания была сильно навеселе, и с ними была рыжая Светка, маленькая дочка одного из подгулявших мужчин. Бедная девочка сосала нечищеную селедку, которую ей дали для развлечения в каком‑то другом месте, где она пряталась от взрослых за шкафом. Юра подхватил Свету на руки, отобрал селедку, умыл ее, вытер, сел с ней за стол, чем‑то накормил ее и напоил чаем. И девочка не сходила с его рук, пока родители со всей компанией не двинулись дальше.
Вскоре после знакомства мы с Козловым оказались у Колосова — он нас зазвал к себе смотреть кино. У него был маленький действующий киноаппарат, что в те времена мне казалось чудом. Колосовы жили в Теплом переулке напротив шелкоткацкой фабрики Жиро, переименованной в «Красную Розу» (имелась в виду Роза Люксембург), на третьем этаже добротного доходного дома, который без капитального ремонта стоит на месте и до сих пор. В коммунальной квартире из трех комнат одну занимали жильцы по фамилии Покровские: бабушка Таисия Ивановна, вдова барнаульского генерал‑губернатора, очень гордившаяся своим дворянством и неодобрительно относившаяся к новым порядкам, ее дочь, тоже вдова, Лидия Васильевна и внук Владимир Николаевич, в те годы — мальчик, чуть постарше нас, которого звали почему‑то Вулем. Колосовы занимали две комнаты.
У Юрки были три сестры: старшая Галя училась в 5‑м классе, Валя — во 2‑м, а младшая, Нина, только что покинула коляску, которую еще не успели продать или хотя бы убрать. Еще были два младших брата — Игорь, имевший тогда прочную репутацию ябедника и озорника, и Шура, слывший надежным товарищем. От такого количества детей мы с Козловым пришли в замешательство, к тому же киноаппарата никак не могли найти, а когда нашли — не могли наладить. А тут пришла Юркина мать, маленькая смуглая женщина с очень крупными выразительными глазами, и бесцеремонно нас выставила на лестницу, сказав, что у нее и своих много… Мы вышли смущенные и обиженные, Юрка выбежал за нами в слезах. Ему было обидно и неловко перед нами. Он даже бормотал что‑то вроде: «Ну, я тебе покажу!» — видимо, по адресу своей матери.
После такого приема мне какое‑то время очень не хотелось заходить к Колосову, но вскоре нам с Козловым было выдано бессрочное право бывать у Колосовых когда угодно и сколько угодно. И я этим правом, пожалуй, даже злоупотреблял все довоенные годы, навсегда привязавшись ко всему этому семейству, в которое я вошел как четвертый брат. Особенно привязался я к черноглазой, похожей на цыганку Пелагее Матвеевне, отношения с которой временами были у меня более сердечными, чем с родной матерью.
Обычно если Юрка не был у меня, то я был у него. Часто мы даже ночевали вместе — он спал у нас на маминой постели, если мама была на ночном дежурстве, а я — на столе у Колосовых в другие дни.
Всемером мы никогда не скучали, и наши развлечения не всегда были безобидными для черной колосовской кошки, для соседей и даже для случайных прохожих. Кошку мы то сажали в птичью клетку — она там почему‑то начинала есть сырую картошку, — то отучали есть мясо, то, наоборот, мясом закармливали. Соседей пугали зажженными бумажками и дикими криками в темном коридоре, прохожих поливали из садового насоса. Этим же насосом мы поливали и ткачих в фабричном цеху напротив окна колосовской комнаты. Ткачихи шумели, грозили и смеялись, но жаловаться не приходили. Однажды соседский мальчик искусно нарисовал трехрублевую бумажку, и ее подбросили на улице. Первый же мужчина, заметивший трешку, подобрал ее и положил в карман. Мы кинулись к нему с криками: «Дяденька! Отдайте деньги! Они не настоящие!» Но дяденька ускорил шаг и скрылся, унеся с собой рисунок Вуля.
Перманентное развлечение придумала для нас казна: по всей стране развернулась кампания по сбору утильсырья. В принципе нельзя, конечно, отрицать разумность экономического использования бытовых и производственных отходов, тем более — в России, с ее традиционно нерациональными способами ведения хозяйства. Но у нас эта кампания приобрела с самого начала и до их пор сохраняет идиотичный и прямо‑таки разрушительный характер. Тут все дело в плановости нашего хозяйства, как и всей нашей жизни. Именно план, долженствующий уничтожить анархию, свойственную буржуазному способу производства, и разрушает производство.
Первым делом был разработан план сбора утильсырья для всей страны. Далее этот план уточнили для каждой области, для каждого населенного пункта, для каждого предприятия, и план стал «законом жизни», как у нас говорят. А раз закон — то он и выполняется во что бы то ни стало. И для его выполнения ценные и нужные, иногда дефицитные материалы и предметы сдаются в качестве утильсырья (исключение во всей этой бессмыслице имеет, может быть, только сбор старой бумаги: население сдает старые журналы и газеты, старые книги и таким способом помогает властям уничтожать свое собственное прошлое).
В те годы я, разумеется, еще не понимал общего разрушительного характера этого мероприятия, хотя я отлично понимал разрушительный характер деятельности своей и своих друзей. Для нас это просто была озорная игра, но мы не думали, что так же играют в эту игру и взрослые. Мы выполняли план с восторгом: отвинчивали дверные ручки в чужих квартирах, срывали куски водосточных труб, обрывали электрические провода, ухитрялись даже порой ломать уличные фонари и т. п. И за эту разбойную деятельность мы получали благодарности от учителей, учкома, пионервожатых и других представителей, отвечавших за наше социалистическое воспитание.
Тогда я думал, что эти люди не догадываются о подлинном характере нашей деятельности. Но позже я узнал, что аналогичная разрушительная «помощь» развертывается повсеместно, на всех уровнях, по всей стране. (Не так ли в Китае в 60‑е годы школьники «варили сталь», чтобы участвовать в «большом скачке»? И, поди, теперь кое‑кто из этих бывших школьников с тоской вспоминает о тех «романтических временах»!)
Начав с разрушений в пользу государства, мы увлеклись этой игрой. Юрка Козлов придумал вырывать кнопки из дверных звонков, и весь наш класс увлеченно соревновался в этом деле, так что в округе была испорчена большая часть звонков. Мы с Колосовым как‑то ночью вынули стекла из всех газовых фонарей в двух Зачатьевских и в Молочном переулке. Потом мы ободрали в обоих подъездах колосовского дома свинцовые шары, украшавшие решетку лестничных перил, свинец перетопили, а потом выбросили за ненадобностью. Каждую осень мы с братьями Колосовыми совершали опустошительные набеги на Парк культуры у Крымского моста, когда парк уже был закрыт. Там мы находили множество, с нашей точки зрения, полезных предметов — цветочные горшки, обрывки провода, электрические патроны, фанерные ящики т. п. Весь этот хлам мы тащили в Теплый, а потом Пелагея Матвеевна его выбрасывала на помойку.
Этот Парк культуры и отдыха имени Максима Горького (таков его полный официальный титул) был очень широко разрекламирован в стихах и в прозе, в газетных статьях и справочных изданиях, как будто это действительно было каким‑то событием в культурной жизни. По утверждению Малой советской энциклопедии (1930), учреждение это «радикально отличается от бурж. постановки этого дела, имея целью, кроме предоставления отдыха, подъем культурного уровня рабочих масс». Спустя четверть века Большая советская энциклопедия (1955) писала о наших «парках культуры»: «…в создании их находит яркое выражение забота о человеке, характерная для социалистического общества»[1].
В те давние времена парк этот, занимающий узкую полосу по берегу Москвы‑реки от Крымского моста до старого Нескучного сада, который был местом отдыха москвичей еще в мирное время, представлял собой лысое место, открытое солнцепеку и дождям, украшенное множеством стендов с лозунгами и диаграммами, которые должны были убеждать посетителей в необыкновенных успехах советской экономики и в высоком материальном уровне нашей жизни. К этому сводилась «культура». Что касается «отдыха», то ему должна была служить неказистая деревянная башня со «спиральным спуском»: желающие отдыхать должны были с половичком в руке подниматься по лестнице на эту башню, а потом садились на половичок и по спиральному желобу спускались вниз (но по дороге обычно застревали и шли пешком вниз, держа в руках тот же половичок). Потом появились другие столь же остроумные и занятные развлечения: «комната смеха», обставленная выпуклыми и вогнутыми зеркалами, в которых посетитель любовался своими собственными искаженными отражениями; «чертово колесо» — деревянный почти плоский диск, который медленно вращался (предполагалось, что центробежная сила будет сталкивать с этого диска сидящих на нем людей, но «сила» почему‑то со своей задачей справлялась плохо). Была на территории парка своя киношка, а потом в Нескучном саду появился «Зеленый театр». Кое‑где поставили палаточки с газированной водой и мороженым. Лекторы читали лекции о международном положении, перевыполнении пятилетнего плана, расцвете колхозного сельского хозяйства.
Наконец, в 70‑х годах положение начало меняться — мы позаимствовали у американских буржуев (и, кажется, бесплатно) их интересные и вызывающие восторг зрителей аттракционы — «американские горы», разнообразные карусели, автомобили и т. п. Посетители парка стали визжать и смеяться от страха и восторга…
БСЭ, 2‑е изд., т. 32, статья «Парки — парки культуры и отдыха». Прим. ред. ↑