Самое главное и самое страшное, страшное как предзнаменование будущего, наступающего антисемитизма, был рассказ Иры о панике, возникшей в Москве в десятых числах октября и достигшей кульминации 16-го октября, когда в городе перестала работать даже радиосеть. В эти дни, когда самое высокое начальство вместе с живым богом удрало в Самару (позже наша историческая литература лживо утверждала, будто в Самару выехало только правительство, а Сталин якобы все время оставался в Москве), а начальство низших рангов потянулось из Москвы по шоссе Энтузиастов (ведь надо же было придумать такое название для бывшей Владимирки, по которой столетьями тянулись вереницы каторжников!)[1] поглубже в тыл (в Москве тогда функционировала одна Нижегородская железная дорога, так как на Казанке разбомбили Сортировочную, и движение по ней остановилось, большинство дорог было перерезано, почему не работала Павелецкая дорога я не знаю), москвичи вдруг потеряли и веру в светлое будущее всего человечества, и уважение к начальству, и чувство международной солидарности. Они поняли, что их отдают немцам, и стали к этому энергично готовиться, сжигая портреты и сочинения апостолов марксизма-ленинизма. Над Москвой стоял дым от этой суровой расправы вчерашних адептов коммунистической религии со своими вчерашними святынями, а на шоссе Энтузиастов, т. е. на старой Владимирке, разъяренная толпа устроила баррикаду из каких-то начальнических «зисов» и «эмок», мешая «пархатым жидам», доведшим страну до такого состояния, удрать от справедливого возмездия.
Словом, город, как и само сбежавшее правительство, как, может быть, и вся страна, был готов к капитуляции, был уверен в скором конце власти «жидовских комиссаров», 24 года державших в страхе и повиновении страну, привыкшую к терпению и молчанию, нарушаемым за 1000 лет ее истории лишь редкими, но всегда бессмысленными и беспощадными бунтами.
Мне позже рассказывал один мой приятель, эвакуированный с военным заводом из Москвы на Урал, что в эти недели рабочие практически перестали работать, ожидая со дня на день падения Москвы, а вместе с ней — всего советского государства.
Но немцы не сумели использовать момент, и перетрухнувшему Сталину еще раз помог наш «русский Бог». Немцы не сумели, а Сталин сумел, сумел извлечь урок и выгоду из своего унижения. Я думаю, что именно московская паника 16 октября 1941 года и первые социалистические еврейские погромы, учиненные в этот день по инициативе снизу, послужили для него, выдающегося специалиста по национальному вопросу, основанием для начала политики государственного антисемитизма, которую он с этого момента стал неспешно, но энергично нагнетать, которую он завещал и Хрущеву, и Брежневу, и Гомулке, и Гереку.
Предсказанный мною в споре с Додой Эфесом и другими друзьями осенью 1936 года в кафе на Манежной площади шовинизм как неизбежное следствие всякого национального патриотизма наконец объявился в новой, марксистско-ленинской, и в то же время все в той же старой, традиционно русской, антисемитской ипостаси.
Сперва почти невинно и даже незаметно для неискушенного глаза, как клевета в арии дона Базилио[2], —в русопятских статьях рабоче-крестьянского «графа» «Толстого», который в шовинизме понаторел еще со времен первой войны; в русопятских виршах, пьесах и фельетонах Кости Симонова; в изъятии «нехороших» фамилий (вроде А. Б. Шапиро[3]) с титульных листов учебников по русскому языку. И уж совсем незаметно для обывателя — шло самоочищение твердыни Совдепии, ее святая святых и тайного тайных — той самой ВЧК-ОГПУ-КГБ, во главе которой когда-то стоял поляк Дзержинский, латыш Петерс и еврей Уншлихт. Без такого «самоочищения» немыслимо было бы в последующие годы развернуть в стране массовый антисемитский террор, ибо в 1941 году «наши славные органы» еще отражали теперь уже устаревшую национальную, а точнее — интернациональную структуру исходного состояния нашей когда-то правящей партии.
А на поверхности вещей еще соловьем разливался краснобай Эренбург, еще существовал еврейский антифашистский комитет, позднее, кажется, весь физически уничтоженный, и по-прежнему артистически исполнял по радио липовые сводки Совинформбюро Левитан, а Каганович заседал в Политбюро (после войны говорили, что Сталин сохранил в нашей стране на номенклатурных постах трех жидов: Эренбурга, чтобы писал, Левитана, чтобы говорил, и Кагановича, чтобы молчал).
Теперь, в семидесятые годы, когда начальники отдела кадров цинично спрашивают у рекомендующих на работу, как обстоит у рекомендуемых с «пятым пунктом», когда сами рекомендуемые со стыдливой радостью заверяют рекомендующих, что «с этим вопросом» у них все «в порядке», когда нам сверху официально говорят о «еврейском засилье» в государственном аппарате и в самой партии в первые годы советской власти, сваливая на жида Зиновьева расстрел русского поэта Гумилева; когда сотни тысяч евреев вынуждены покидать родную страну, друзей и близких, духовно калечить себя, отказываясь от родного языка, родной культуры и истории, чтобы спасти свое человеческое достоинство, получить возможность работать по специальности, спасти детей от геноцида и возможных погромов, — теперь никто уже не сомневается в нашем последовательном, глубоком и устойчивом антисемитизме, шире — в русском шовинизме, так как евреи — вовсе не единственная, хотя, может быть, и самая страдающая нация в советской тюрьме народов.
Но тогда, в 40-ые годы, устные антисемитские циркуляры были еще тайной. Тогда немногие понимавшие молчали, а в крайнем случае обходились мимикой и жестами. Так, в конце 1945 г. я поступал в аспирантуру и, получив — единственный из всех сдававших — высший бал на всех экзаменах, не был принят, профессор Г. сказал многозначительно и эллиптично профессору П.: «Неужели Вы думаете?..» — «Думаю» — ответил П. Когда в тот же период я сказал Гале Колосовой о советском антисемитизме, она ответила мне: «Ну, что ты глупости говоришь!» А откуда ей было знать? Ее это никак непосредственно не касалось, она и сама недолюбливала евреев, меня она считала русским и не понимала, как можно принимать меня за еврея. Да и теперь иные мои знакомые-сверстники утверждают, что современный антисемитизм идет сверху, а русскому народу, им кажется, исконно глубоко чужд антисемитизм. Вспомним, что даже Достоевский печатно с негодованием отвергал брошенные ему упреки в антисемитизме. Так приятно утверждать для внешнего пользования и даже себя убеждать, что мы вполне лояльны к евреям и не любим только сионистов.
Тогда, в 40-ые годы, Галя Колосова жила еще инерцией довоенных лет, обывательское сознание отставало от бурно меняющейся социалистической действительности. Когда не замечать не стало возможности, Александра Федоровна уверяла меня, что это — временное явление, связанное с войной, порожденное, с одной стороны, — «отсталостью» многих советских людей, еще не доросших до «социалистического сознания», — правительство-де вынуждено делать «уступки» обывателю «в этом вопросе». А то, что первые 20 лет именно «в этом вопросе» советская власть уступок обывателю не делала, — Александра Федоровна как бы забыла.
И сами жиды постигали новое к ним отношение любимой власти медленно и неохотно. Если на фронте 18-летняя Рая Эренбург спрашивала меня: «Скажите, старшина, за что нас все так не любят?», — то ее мать еще в 1949 г. грустно говорила мне: «Пока жив Маленков, нас будут притеснять.» — старушка наивно полагала, что личные симпатии и антипатии Маленкова (другие думали — Сталина) определяют политику великой социалистической империи. Два брата Фридманы доказывали мне в 1947 г. интернационализм советской власти, а их кузина скептически вздыхала и готова была плакать от обиды.
Тогда-то вспомнил я слова Герцена о Каине и Авеле. Социализм не отменил ни одного проклятья, из тяготеющих над родом человеческим, — в том числе и проклятия разделения на нации и расы, ни даже особого проклятья, тяготеющего над евреями. Социалисты приписывали и приписывают своим врагам все смертные грехи, но на поверку оказались сами грешными всеми грехами, возведенными в степень. Оказалось, что шовинизм не противоречит социализму, хотя и не выражает его сути. И когда шовинизм стал выгоден социализму, он «был взят» социалистами «на вооружение, а выгоден он стал тогда, когда социалисты окончательно поняли, что расы и нации, если и отомрут, то еще не скоро, а пока с ними надо считаться.
Когда-то христианство провозгласило себя всечеловеческой истиной, но с утверждением господства христианской церкви, она оказалась национальной в каждой стране, и в каждой стране церковь молила своего бога о даровании победы данной стране над всеми другими странами. «Got mit uns!» — утверждалось на пряжке каждого немецкого солдата периода первой войны, и немцы даже просили своего немецкого бога «оштрафовать» Англию за то, что она нарушила планы немецкого генерального штаба.
Коммунистической мифологии при попытке ее исторической реализации оказалось присуще то же противоречие, каким была отмечена «вселенская» христианская церковь, — противоречие между претензией на общечеловеческий характер и соответствующей этой претензии тенденцией к мировому господству, с одной стороны, и совершенно определенной национальной ориентацией, утверждением политической и всякой другой гегемонии одной нации, — с другой.
Причем в коммунизме это противоречие еще очевиднее, грубее и безысходнее, чем в христианстве поскольку в христианской доктрине момент политический был вторичным, а первичным были моменты мистический и нравственный, тогда как в коммунистической доктрине последние два момента начисто отсутствуют, ею принципиально отвергаются, и доктрина эта исконно возникает как учение социально-политическое.
Каждый из существующих ныне независимых социализмов явно национален и каждый претендует на мировое господство и может существовать на большом историческом интервале только как мировая система. Социализм — у нас, и только у нас («Got mit uns!»), — утверждаем хором мы, советские люди, от Брежнева и Кости Симонова до уголовного преступника Александра Агатова[4], включенного в изобличение жида Александра Гинзбурга. Когда Сталин усомнился в лояльности Тито, Костя Симонов тут же предал вчерашнего героя социалистической анафеме в статье под хлестким, но громоздким заглавием: «Человек с тройным именем: шпион, палач, убийца Иосип Броз Тито». Когда мы отлучили от социалистического бога Китай (а Китай нас), коммунисты Совдепии и Китая стали и продолжают поливать друг друга грязью (и не только фигурально, но в некоторых случаях — и буквально).
Тогда, 20 октября 1941 года, я убедился практически в том, что национализм неотделим от шовинизма, но я все еще был тогда далек от мысли, что «истинный» социализм соединим с национализмом. А между тем уже в пресловутой «теории» построения социализма в одной стране в потенции содержится национальная идея, поскольку из явления международного социализм становился по этой «теории» явлением национальным, ограниченным рамками одной, пусть и многонациональной страны. Эта одна страна естественно рассматривалась как «хорошая» и противопоставлялась всем другим странам как «плохим», ее конфликт с другими странами естественно приобретал характер государственно-национальный, хотя бы постольку, поскольку таким его рассматривали все другие государства (немцы воевали не только с коммунистами, но и с русскими). Смена ориентации на «мировую революцию» ориентацией на одну страну неизбежно означала смену интернационализма национализмом, так как в одной стране, хотя бы и в империи, как показывает опыт всей мировой истории, необходимо должна быть одна, и только одна, господствующая нация. Так русский коммунизм, не оставляя надежд на мировой коммунизм, необходимо приобрел национально-шовинистические черты, а мечты о мировой коммунистической организации общества стали планироваться не в виде «мирового пожара», а в виде распространения власти коммунистической советской России на весь земной шар, в виде создания мировой империи в духе Македонской, Римской, Византийской, Наполеоновской, Гитлеровской.
Я вовсе не приписываю событиям 16 октября в Москве решающего значения в развертывании в нашей стране антисемитизма. Эти события были только поводом, или даже барометром национально-общественного давления, показавшим Сталину, что настало время сделать очередной шаг в развитии русского национального социализма. Причиной же был крах коммунистической мифологемы об интернационализме пролетариата и мировой революции как одноактном историческом событии, причиной было решение строить социализм «в одной отдельно взятой стране». Раз война между гитлеризмом и большевизмом не стала войной «мировой буржуазии» против «мирового пролетариата» (как обещала вся совдеповская пропаганда 20-ых годов, говоря о грядущей войне, вспомним многочисленные образы «рабочих мира» у Маяковского), она необходимо должна была стать и стала войной Германии против России, войной немцев против русских.
Точно так же и антисемитизм был порожден вовсе не тем обстоятельством (как утверждают некоторые современные «мыслители»), что в предреволюционный период в русской социал-демократии было непропорционально много евреев и они первое десятилетие советской власти занимали многие ответственные посты. В коммунистической Польше, например, евреи никогда не играли сколько-нибудь значительной роли, так как мы установили в Польше коммунистический режим уже в годы расцвета нашего антисемитизма, известно также, что именно польские евреи (восстание варшавского гетто) оказали самое героическое сопротивление немцам (так что никакого упрека в «предательстве» тоже быть не может), и, однако, в социалистической Польше антисемитизм принял еще более яркое выражение, чем у нас. Ибо антисемитизм есть крайнее выражение нееврейского национализма в тех странах, где живут евреи, поскольку в силу исторических, религиозных, культурных, экономических и других традиций евреи (да еще цыганы) во всех этих странах оказались и оказываются наиболее ярко выраженным противочленом в оппозиции «свой — чужой». Еврей — всегда «чужой», более «чужой», чем татарин, мордвин, хохол, к тому же очень часто — это «чужой», который и сам знает, что он — «чужой», принимая на себя роль «чужого», а так как у этого «чужого» нет (по крайней мере не было на протяжении всей европейской истории до недавнего времени) «своего» государства, которое было бы ему политической и военной защитой и опорой, то положение этого маркированного и беззащитного члена корреляции «свой — чужой» во все времена во всех странах было и осталось поистине трагическим. Во все времена русской истории, например, евреев преследовали самым жестоким образом, и ненависть к «жидам» так глубоко и органично вошла в русский национальный комплекс, что ее усвоили даже такие великие русские писатели, как Гоголь и Достоевский.
Война прошла, а патриотический угар, в самом злобном и антисемитском варианте продолжал нарастать. Казенная пропаганда, кажется, никогда не находила такого живейшего отзыва в людях всех социальных уровней, как именно в этой своей части, в том числе в тех людях, которые еще совсем недавно рассуждали в духе самозабвенного интернационализма, — они как будто и не помнили своих вчерашних «убеждений», сегодня не было решительно никакой разницы между этими вчерашними марксистами-ленинцами и позавчерашними охотнорядцами. Естественно, что в этих условиях те люди, в ком оставалась какая-то социалистическая убежденность, постоянно обращались к размышлениям на национальные темы, но естественно также, что в атмосфере всеобщего страха, доносов, предательств никто не смел называть вещи своими именам, а потому разговоры эти имели чаще всего характер чисто умозрительный, в то время как шовинизм и антисемитизм имели характер совсем иной — весьма реальный и практический, приводивший людей к потере работы, к шельмованию, к арестам. Роковым образом антисемитизм оказался мифологическим инвариантом обеих систем — христианской и коммунистической.
В этих разговорах я обычно занимал позицию «марксиста-интернационалиста» и лишь изредка позволял себе заметить, что реальное развитие исторических событий оказалось несколько сложнее, чем это предусматривали теоретики XIX века. Сильное впечатление во время одного из таких разговоров произвело на меня замечание одной моей знакомой о национализме Карла Генриховича. Замечание было для меня неожиданностью, с того-то времени я впервые стал критически читать сочинения первого апостола и различать в них два уровня: внешний уровень, который он хотел, чтобы видели в его сочинениях, и который изучается хорошо или плохо в наших официальных курсах, и уровень глубинный, на котором обнаруживается его подлинная позиция, подлинный смысл и направленность его деятельности и в котором ясно проявляется глубокий немецкий национализм и обусловленная этим национализмом «партийность», т. е. субъективизм, порой переходящий в прямую недобросовестность в подборе и почти всегда — в интерпретациях материала, а тем более — в его экстраполяциях. Это был конец 40-ых годов, — когда в казавшемся мне до того безукоризненно космополитическом (= интернационалистическом) коммунизме Карла Генриховича для меня стал обнаруживаться все тот же национализм.
«Шутником» был А. В. Луначарский, по предложению которого состоялось переименование в 1919 г. ↑
Опера «Севильский цирюльник». ↑
Абрам Борисович Шапиро, советский лингвист, автор многих учебных пособий по русскому языку. ↑
Александр Петров-Агатов, автор статьи в «Литературной газете», в которой он обвинил А. И. Гинзбурга и А. Д. Сахарова в сотрудничестве с иностранными спецслужбами и разворовывании денег фонда Солженицына. Петров-Агатов ложно приписывал себе авторство слов песни «Темная ночь»; настоящим автором слов этой песни является Владимир Агатов. ↑