9 марта я отправился к своему защитнику в контору (кажется она называлась Московская городская коллегия адвокатов), которая находилась неподалеку от Москворецкого моста, на углу Варварки. В этот же день, может быть, не в конторе, а на улице или даже у него дома, я беседовал с Берлиным вполне конфиденциально. От него я и узнал о той фразе из текста доноса, которую слово в слово он повторил мне и которую, когда-то, в сентябре 1938 года я сказал с глазу на глаз Васе Самсонову. Роковым образом это была единственная фраза доноса, которую удалось прочесть Берлину, так как читать донос ему не полагалось, и он подсмотрел эту фразу украдкой. Приняв мою версию о том, что донос написал Вася, Берлин рекомендовал мне не только встретиться с Васей и сделать вид, что я его нисколько не подозреваю, но и убедить его на предстоящем судебном заседании отказаться от утверждения, будто я сомневался в соблюдении у нас конституционного пункта о правах человека. Замечу, что и теперь, через сорок лет, именно этот пункт формально остается основным предметом «спора» между «диссидентами» и правительством: первые утверждают, что у нас нарушается этот пункт конституции, последнее объявляет это утверждение «антисоветской клеветой» и отправляет за него защитников прав человека на каторгу, тем самым практически подтверждая их правоту! В том, что остальные «свидетели обвинения» отпадут сами собой, что они более чем охотно будут утверждать, что никаких «антисоветских разговоров и высказываний» они от меня не никогда слышали, защитник не сомневался. «Вы так и скажите ему, — рекомендовал Берлин, — теперь Вася, все зависит только от тебя. Он не посмеет отказаться.» Но он плохо знал моего Васю. Я понимал, что уговорить его будет не просто, скорее всего — невозможно, но возражать не стал, как не стал отвечать и на его, может быть, и для проформы высказанное утверждение, что я переоцениваю английскую свободу, поскольку свобода там сочетается с безработицей, вынуждающей людей ночевать под мостами и умирать с голоду[1]. Очень уж это было газетно, и мало соответствовало моему общему представлению о его внутреннем мире (но я и не ожидал, что он будет выкладывать свое политическое кредо), — я приучался больше слушать, чем говорить и спорить, но вполне научиться этому так и не сумел. Берлин был уверен в выигрыше дела, но все-таки заметил, что очень многое зависит от того, что скажет Сталин на открывающемся завтра восемнадцатом съезде партии: скажет хоть одну фразу о каких-нибудь «перегибах» в борьбе с «врагами народа» — и мое дело выиграно, не скажет — все останется неизвестным, а скажет, что борьбу надо усилить — мое дело будет совсем плохо.
Съезд открылся 10 марта в Большом театре. Как всегда, советский Август с кажущейся простотой и однозначностью сказал нам, что́ должны мы думать и говорить о международном положении, о положении дел в нашей стране, о положении в партии и о цели и смысле нашей дальнейшей жизни.
Сталин сказал, что материальное положение рабочего класса в развитых «капстранах» продолжает ухудшаться, что новая война по существу уже началась, что у нас «в основном построен социализм», что мы «перегнали главные капиталистические страны в смысле техники производства», и дополнил «ленинскую теорию о возможности построения социализма в одной стране» гениальной сталинской теорией о возможности построения в одной стране коммунизма («мы получили возможность сделать переход от первой фазы коммунизма ко второй его фазе»)[2].
Что́ до «второй фазы коммунизма», то она меня оставила совершенно равнодушным — я уже понимал, что эта «вторая фаза» будет у нас еще похлеще первой, а намек на смягчение, хотя бы и временное, террора я, как и мой защитник, в докладе, пожалуй, усмотрел.
Сталин упомянул о «серьезных ошибках», «допущенных» во время «чистки» 1933–1936 годах, которых, к «сожалению» (!), «оказалось больше, чем можно было предположить», определенно заявив, что «нам не придется больше пользоваться методом массовой чистки». Хотя он явно умышленно сдвинул хронологию, назвав 1933 год началом, а 1936 — концом событий и переименовал сами события, назвав массовый террор «массовой чисткой», но это все же можно было проинтерпретировать как некий намек на очередное «головокружение от успехов» и сигнал окончания кровавой бани 1935–1938 годах, объявление передышки.
«Дело Кирова» можно было считать законченным, хотя впоследствии оно еще дважды отозвалось на XX-ом и XXII-ом съездах «правящей партии», стоило Хрущеву политической карьеры и, может быть, снова отзовется в истории нашей страны при очередном политическом повороте — уж очень фантастичным даже для нашей фантастической жизни было это «дело».
Сейчас принципиальная схема этого «дела» известна всем и каждому: в начале тридцатых годов кого-то в самых верхах «партийного руководства» наконец стало беспокоить чрезмерное обожествление Сталина (называют Куйбышева, по официальной версии 1938 года «злодейски умерщвленного» теми же «правотроцкистами» в январе 1935 г., Орджоникидзе, Постышева, Чубаря, Косиора и др.). Говорят, был план — назначить генсеком Кирова, а Сталина оставить при нем «консультантом». Если это так, то это, кажется, был первый заговор внутри партии против ее признанного и неограниченного диктатора и заговор самый глупый. — Не потому только глупый, что диктаторов не оставляют «консультантами», но прежде всего — потому, что авторы плана явно не понимали существа нашей государственной системы, коей они наивно полагали себя руководителями, жили дореволюционными представлениями о партийной «демократии», верили в силу «голосования» и т. п. театральный реквизит, а потому с самого начала обрекали себя на безусловное поражение. Говорят даже, будто на XVII съезде, «съезде победителей», который стоя приветствовал своего победителя и будущего уничтожителя, Сталин получил минимальное количество голосов, а Киров — максимальное, и будто заговорщики предложили Кирову партийную корону, а он взял да и отказался, да еще рассказал об этом предложении самому Сталину…
Финал этого исторического анекдота теперь тоже, кажется, ни у кого не вызывает сомнений: Сталин организовал убийство Кирова, а потом организовал многоярусную и многоактную расправу с «суровой гвардией ленинской выправки» и со своей собственной тайной полицией, уничтожив при этом и бо́льшую часть делегатов «съезда победителей».
Эх, огурчики да помидорчики!
Сталин Кирова убил да в коридорчике!
Так пели после 1956 года, когда в «закрытом» докладе съезду, который «по секрету» прочли всему населению нашей страны, Хрущев прозрачно намекнул, кто убил Кирова. До того же — в течение предшествующих почти двадцати лет — я ни от кого не слышал и намека на такую интерпретацию события, произошедшего 1 декабря 1934 года, и последовавшей за ним гекатомбы. Напротив, все эти годы все те немногие люди, с которыми я осмеливался делиться своими догадками об истинном смысле события, — отнюдь не только из вполне понятной трусости — решительно отвергали эту мою версию. А многие ли сейчас понимают, кому выгодна волна террора, захлестнувшая западный мир в наше время, начиная с убийства Дж. Кеннеди?
Я хорошо помню то зимнее утро 2-го декабря, когда я прочел в «Известиях», что «от руки злодея-убийцы, подосланного классовыми врагами» погиб «верный ученик В. И. Ленина и ближайший соратник И. В. Сталина». На перемене в актовом зале ко мне подошел Слава Шидловский и своим дворянским грассирующим голосом сказал: «Ну уж это слишком! — Применять такие средства в борьбе со своими идейными противниками это что-то невиданное, это просто бандитизм, уголовщина, а не политическая борьба.» Я помню снимки в газете, как на пушечном лафете везут по Мясницкой тело убитого Кирова, а за ним шагает мрачный Сталин. Мясницкую переименовали в улицу Кирова, затем началась вакханалия переименований — Кировский проспект, Кировский завод, Кировская железная дорога, город Киров, Кировобад, Кировокан, Кировоград, даже минерал «кировит»… Так началась реализация грандиозного сталинского контрплана, долженствовавшего навсегда упрочить его божественную власть, предохранить ее навечно «от всяких непредвиденных случайностей», как любил выражаться покойный диктатор.
План был, бесспорно, талантливый и дерзкий. — В стране давным-давно не было никакой оппозиции — ни против советской власти, ни против партии. Но были бывшие оппозиционеры — Зиновьев, Каменев и другие, давно отставленные от всяких дел, давно утратившие всякое влияние, всякий престиж, как и оппозиционеры выдуманные — Бухарин, Рыков, Томский и другие, которые тихо и робко сидели на незначительных местах, указанных им Сталиным, и пели ему осанну.
И вот гениальный мастер интриги и полицейских провокаций гальванизирует эти оппозиционные трупы. Он расправляется открыто не с теми, кто задумал лишить его власти, а с теми, кого он сам лишил власти много лет назад. Герцен рассказывает, как в его время исправник возил по деревням Вятской (теперь Кировской!) губернии «мертвое тело» и требовал, чтобы мужики откупались от полиции, угрожая в противном случае начать розыск «убийц».[3] Четыре года Сталин пугал всю страну призраком «мертвого тела» убитого им Кирова и требовал разоблачений и признаний, кровавых жертв и круговой поруки, «отыскивая» убийц и ведя страшный розыск. Своих реальных противников Сталин убирает иначе, хотя достаточно твердо и быстро: Куйбышев «умирает» сразу вслед за Кировым, Орджоникидзе спустя два года, оба, как и подвернувшийся под руки Горький, объявляются жертвами тех же «врагов». Кое-кого пришлось арестовать и расстрелять — Постышева, Чубаря, Косиора и других, но как-то тихо, келейно, без особого шума и рекламы.[4]
Рекламные «враги» — бессильные и беспомощные оппозиционеры двадцатых годов, — они, оказывается, убили Кирова и Горького, чтобы захватить власть. И как это ни глупо выглядит, если всерьез рассмотреть эти и другие приписываемые им поступки (они менее убедительны, чем инсценированная в 1764 году Екатериной II попытка Мировича возвести на русский престол бедного Ивана Антоновича), — страна и «прогрессивное человечество» — от Славы Шидловского до Лиона Фейхтвангера — принимает эту фантастическую версию: оппозиционеры, утратившие былую власть, ожесточились, вступили в контакт с иностранными разведками через английских инженеров фирмы Виккерс, строившими московское метро, и других иностранных «спецов», отказались от всех былых убеждений и, движимые «лютой ненавистью к социализму», мечтая только об одном — вернуть утерянную власть, решили пускать поезда под откос и затоплять шахты, неправильно лечить советских детей, портить поголовье скота, убивать «вождей» и писателей, чтобы таким простым способом… захватить советскую всласть.
Какой глубоко продуманный «ход конем»! — Ведь обвини Сталин в заговоре Куйбышева, Постышева, Орджоникидзе — было бы куда очевиднее, что он с этими людьми борется за неограниченную власть. Ну зачем членам Политбюро стремиться еще к какой-то «власти», когда по номиналу они и есть сама «власть»! А Зиновьев и Ко действительно у власти были и власть утратили. И люди понимают, что им хотелось бы эту власть вернуть! Какой из Чубаря или Косарева выйдет оппозиционер, когда все они явные ставленники самого Сталина? А Зиновьев и Каменев еще при Ленине были в оппозиции, их еще сам Ленин предлагал исключить из партии — они еще с тех пор были врагами советской власти. Это понятно всем «мыслящим людям».
И вот на них направляется основной — публично основной! — удар по кировскому делу. Великий мастер действует мудро и не спеша. Сперва зиновьевцы, потом — бухаринцы. Он заставит Бухарина разоблачать «зиновьевцев», — в день открытия процесса Пятакова на первой полосе «Известий» напечатана «шапка»: «До конца разоблачить преступные связи Бухарина с троцкистско-зиновьевской шайкой!», а на четвертой полосе той же газеты напечатано: «Главный редактор Н. И. Бухарин». Сталин разыгрывает четыре года как по нотам мучительный процесс «разоблачения врагов народа, глубоко законспирировавших» свою преступную деятельность: сперва Зиновьев и Каменев «признали» «моральную ответственность» за убийство Кирова, — им «дали» самую малость (их, может, и не возили ни в какую «пятилетнюю ссылку», а держали тут же под рукой в Москве), потом «разоблачили» Ягоду, тогда-то открылось не моральное, а физическое участие бывших оппозиционеров, тогда раскрылось, что все они давно связаны со «злейшим врагом советского народа» — Троцким, а Троцкий — еще с дореволюционных времен — с английской разведкой! и т. д., и т. д.
Когда теперь я говорю кому-нибудь, что ни в конце тридцатых, ни в начале пятидесятых годов мне не верили, что убийство Кирова было организованно Сталиным, — мне опять не верят. Но еще в феврале 1956 г. один из моих друзей Павел Александрович Орлов[5], отказывался принять мою версию «дела» Кирова. «Ну, уж это слишком», — говорил он мне. «Выходит, как по «Борису»: Кто ни умрет, я всех убийца тайный»[6]! — Так психологически убедительно выглядела сталинская инсценировка.
Или — такова особенность социальной психологии? В интимной, личной жизни мы знаем психологическую сложность Толстого и Пруста, а в жизни общественной грубый психологический расчет шекспировского Ричарда, оказывается, все еще действует безотказно. Нужно было признание сверху — доклад Хрущева, — чтобы рассеялось наваждение, и вещи встали на свои места — и тогда каким нелепым и глупым стало казаться то, что́ составляло веру и уверенность миллионов людей. — Таким нелепым, таким глупым, что опять не хотят верить, что прежде кто-то этому верил.
Но «дело Кирова» имеет свою судьбу, уже не зависящую от его автора, режиссера и постановщика. Хрущев осмелился сперва только намекнуть, через шесть лет решил создать комиссию по «расследованию» этого «дела», хотя совершенно очевидно, что он (и не он один наверху) прекрасно знал суть этого «дела» еще до 1956 года. Но он не торопился с результатами «расследования». Он, безусловно, понимал, какие следствия может иметь разоблачение тайны этого дела. Сейчас все знают, кто убил Кирова, но знают «по секрету», но выводов более общих не делают. А если объявить официально, что Киров был убит по заданию Сталина, что потом убили его убийцу и всех, кто мог об этом знать, что все процессы тридцатых годов, миллионы их жертв — были грандиозной, заранее спланированной фальшивкой, имевшей одну непосредственную цель — удержать и упрочить неограниченную власть в руках Сталина, если не было оппозиции, не было заговора иностранных разведок, шпионов и диверсантов, вредителей, убийц и отравителей, если все это было борьбой диктатора против «правящей партии», закончившейся уничтожением партии… Значит, не было ни «партии», ни ее «генеральной линии», ни «строительства социализма», ни «великих побед», а была смертельная, кровавая борьба «пауков в банке» за власть над голодной, бессильной, ко всему привыкшей за тысячелетнюю рабскую историю страной…
Хрущев недаром размышлял восемь лет, но так и не решился на такое разоблачение. Возможно, он держал его про запас для богдыхана, как «секретное оружие», поскольку богдыхан использовал Сталина в борьбе против Хрущева. Но прежде, чем решился Хрущев, решились более осторожные головы в самом аппарате Хрущева — они поняли, какую опасность таит в себе «дело Кирова», как и вся десталинизация (пусть и очень непоследовательная), предпринятая Хрущевым, — и они свергли Хрущева. Однако, «дела Кирова» уже нельзя вычеркнуть из истории и так же нельзя бесконечно долго оставлять его неразоблаченным, раз разоблачение его уже началось.
Но тогда, в марте 1939 года, Сталин мог его считать для себя «делом» вполне законченным и даже объявить об очередном «головокружении», которого я ожидал с такой надеждой.
«Безработица» и теперь остается нашим чуть не главным козырем, который мы пускаем в ход всякий раз, когда мы возражаем нашим западным критикам, как будто свобода и безработица являются обязательной альтернативой, как будто принудительный труд миллионов каторжан и колхозных крестьян выгодно компенсируют потерю свободы, как будто страна, где два миллиона из пятидесяти временно находятся без работы и живут на пособие, хуже страны, где из 250-ти миллионов двадцать находятся на каторге, а 75 — в крепостном хозяйстве, а все остальное работающее население нашей страны не получает адекватной оплаты за свой труд! (прим. автора) ↑
У Сталина «получим возможность», обусловленную опережением развитых стран экономически. ↑
А. И. Герцен, «Былое и думы» том 2. ↑
Из 16 членов и кандидатов в члены Политбюро — мифологически предполагаемого высшего и бесконтрольного органа власти в нашей стране, сформированного в результате XVII съезда партии, к XIX съезду оставалось в Политбюро только пять человек: Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Микоян, — двое были «переведены на другую работу»: Г. И. Петровский — стал заместителем директора музея революции, А. А. Андреев — председателем общества китайско-советской дружбы, один — М. И. Калинин — умер своей смертью, четверо убиты тайно, похоронены с почестями, а потом объявлены жертвами «врагов народа»: В. В. Куйбышев, Г. К. Орджоникидзе, С. М. Киров, А. А. Жданов, четверо без лишнего шума объявлены «врагами народа» и расстреляны: С. В. Косиор, В. Я. Чубарь, П. П. Постышев, Я. Э. Рудзутак. Как видим, в 30-ые годы повторилась история с ленинским ЦК двадцатых годов — большинство оказалось «врагами народа».
Но подобное «размывание» высшего органа власти продолжается и после смерти Сталина, продолжается и до наших дней, хотя уже и не таким кровавым способом: через пять лет после смерти Сталина в этом органе оставалось всего два человека из того состава, который был в нем к марту 1953 г., — Хрущев и Микоян, один был расстрелян, остальные оказались «фракционерами»; из «хрущевского» состава 1964 г. к настоящему времени осталось менее половины. ↑Павел Александрович Орлов (1921–1990), литературовед, профессор Филфака МГУ, автор монографии «Русский сентиментализм» ↑
А. Пушкин, «Борис Годунов», 1825 г. ↑