Мы были еще в Эстонии, когда произошел очередной политический скандал — бегство из Совдепии дочери Сталина Светланы Алилуевой. (Между прочим, почему Василий Сталин, а Светлана — даже не Джугашвили? Для России материнская фамилия у ребенка при наличии законного отца — явление исключительное!)
Тогда говорили, что в этом событии повинен наш премьер с лицом уголовного преступника А. Н. Косыгин: якобы он неосмотрительно разрешил «Свете» выехать в Индию, чтобы участвовать в похоронах ее очередного мужа, а она воспользовалась этим и скрылась в американском посольстве в Дели, откуда ее потом перевезли в Соединенные Штаты, где предоставляют убежище нашим политическим эмигрантам. Говорили также, что после этого происшествия мы договорились с правительством Индии что оно будет нам впредь выдавать политических беглецов.
Однако со «Светой» переиграть, казалось, ничего уже было нельзя, и скандал вышел, говоря языком наших газет, «всемирно-исторический»: дочь самого Сталина попросила убежища у буржуев!
О том, что «Света» недостаточно чтит память своего папы, слухи у нас ходили давно: еще весной 1954-го года обыватели отметили, что 5-го марта в годовщину смерти отца «Света» была в концерте — стало быть, особого горя не чувствует и траура не соблюдает. Говорили также, что покойный «Светин папа» тоже не совсем по-отцовски относился к дочери: принудил ее к браку с сыном товарища Жданова, отправил в каторжные работы другого ее мужа — кинорежиссера Каплера (автора грандиозных кинофальшивок «Ленин в октябре» и «Ленин в 18-ом году»).
Теперь антисталинизм и антисоветизм «Светы» стал всемирно оглашен. Мы вынуждены были сообщить о ее бегстве в центральной прессе. Почему-то — ни к селу, ни к городу — покладистый митрополит Пимен (будущий патриарх) тоже счел нужным (вернее: власти сочли нужным, чтобы он счел нужным!) осудить поступок «Светы». Из заметки Пимена, опубликованной в газете, мы узнали, что «Света» приняла крещение, но Пимен почему-то в этом факте сомневается, однако укоряет ее как христианку в «нехристианском» бегстве в Америку…
Словом, была какая-то ерунда.
А тут еще по рукам стало ходить письмо «Светы» к покойному поэту Пастернаку с изъявлением сочувствия. Письмо было адресовано уже умершему человеку,— что не могло не поражать привыкших к казенному атеизму советских людей. «Света» обращалась к ошельмованному и затравленному нами писателю со словами покаяния и сочувствия, выражая единомыслие с Пастернаком, с его отверженным романом.
В те годы я еще исправно каждую субботу ходил в Кадашевские бани, хотя и жил уже на другом конце Москвы, в так наз., «малогабаритной квартире» с «совмещенным санузлом», в который была втиснута крохотная ванна. За 20 лет еженедельного хождения у меня в бане завелись добрые знакомые банщики — Александр и Гаврила Ивановичи, которые встречали меня как своего человека, для которого всегда найдется свободнее место, хороший веник и «политичный разговор» за пивом о банных новостях и «международном положении». Так вот, по поводу бегства «Светы» Гаврила Иваныч мне сокрушенно сказал, что теперь они (американцы) из нее шпионку сделают. Я было заметил, что американская шпионка, чтобы шпионить, должна находиться у нас, а не в Америке, но понял, что невозможно разубедить Гаврилу Иваныча, как не мог я в свое время убедить своих однополчан, что Ермак не стал бы называть своих соратников «мнимыми героями». Передо мной был некий феномен народного мышления, с которым спорить — всё равно, что в стену горох бросать.
Через некоторое время «Света» начала если не шпионить, то диверсию совершать. По «Голосу Америки» и другим западным радиостанциям стали передавать ее воспоминания — о жизни в Кремле с отцом, о встречах с Бухариным, Ворошиловым и другими советскими вождями, о приезде Черчилля в Москву летом 1942-го года и т. п.
Тут мы узнали, что Сталин всё-таки умер действительно 5-го марта, что «Света» и Василий Сталин были допущены к постели умирающего отца только за сутки до его смерти, когда физически и нравственно он был не более, чем кусок еще живого мяса.
Интересной оказалась судьба Василия Сталина: он неблагоразумно вел себя после смерти отца, не поняв своего человеческого бессилия и ничтожества и одновременно страшного символического значения своего имени, которое должно было бы умного человека побудить к осторожности. Он окружал себя поклонниками покойного отца, которые смотрели на него как на наследного принца. Его разжаловали из генерал-лейтенантов в лейтенанты, но он не унимался, и его посадили в тюрьму (причем — в Казани, столица показалась опасной) — настолько этот жалкий, спившийся человек казался страшным правительству Хрущева…
Это сообщение «Светы» опять напомнило национальную русскую мифологию — миф о самозванце!
Владыки могучей империи боялись запьянцовского лейтенанта, в нем видели политический призрак, вроде Пугачева, который мог увлечь толпы легковерного народа, оставшегося монархическим, несмотря на 40 лет официального существования республики.
Эпизод этот интересен и в другом отношении. Видимо, никто ни у нас, ни на Западе не подозревал о судьбе Василия Сталина, хотя, конечно, десятки, если не сотни людей были посвящены в тайну его ареста. Значит, когда мы того хотим, государственные тайны не просачиваются никуда. Я сделал из этого вывод, что доклад Хрущева на закрытом заседании XX-го съезда стал известен текстуально на Западе не потому, что западная разведка его выкрала, а потому что мы хотели, чтобы его «выкрали», т. е. попросту — мы сами передали его на Запад. Этот, на первый взгляд, странный шаг, и позволял нам в случае нужды отречься от западной публикации (что не раз и делал сам Хрущев, заявлявший западным корреспондентам, что он «буржуазных фальшивок не читает»), а в то же время публикация на Западе делала по существу-то этот шаг необратимым. Наконец, это создавало некоторую постепенность в приобщении советского народа к новой оценке любимого вождя: сперва смутный и неопределенный слух, потом иностранное радио, которое слушают немногие, пересказы и пересуды, а уж потом чтение — тоже упорядоченное, иерархизованное, сперва — высшим чинам, потом — средним, потом уже — массам…
Узнали мы также от «Светы», что после свержения Хруща последыши пытались с ней заигрывать, возможно, хотели вернуть ей положение кремлевской принцессы без права наследования, может, надеялись как-то использовать ее для хотя бы частичной реабилитации покойного диктатора. На эти темы беседовал с нею А. И. Микоян, большой мастер придворной интриги. Он просил у нее прощения за «грубость» своих высказываний о Сталине на двух партийных съездах и даже подарил ей какой-то роскошный восточный ковер…
Наконец, еще один интереснейший факт. — «Света» вспомнила, как однажды неосторожно и невовремя войдя в кабинет отца, она услышала, как тот по телефону велел организовать убийство еврейского артиста Михоэлся: его под каким-то предлогом посылали в Минск (а может, он сам собрался туда зачем-то ехать?), а там его должен был убить полицейский палач за трапезой у какого-то крупного чина тайной полиции, причем рекомендовано было добиться, чтобы до убийства артист выпил хотя бы рюмку вина, чтобы потом при вскрытии эксперты «констатировали» бы «наличие в организме алкоголя». Алкоголь нужен был, так как планировалось имитировать гибель народного артиста под грузовым автомобилем в пьяном состоянии.
Так и было сделано: Михоэлса (уже убитого) переехал грузовик, а потом его труп был доставлен в Москву, где его «с прискорбием» всенародно похоронили. Это было в 1948-м году. А в 1949-м году вся или почти вся трупа Еврейского театра была арестована, все арестованные оказались израильскими шпионами, а Михоэлс посмертно был также «разоблачен» как главный «космополит и шпион»…
Но об этом посмертном разоблачений Михоэлса я узнал только после первого разоблачения самого Сталина, — когда выпустили истерзанных пыткой еврейских врачей, обвинявшихся в убийстве Жданова и подготовке убийства самого Сталина. Тогда-то официально сообщили, что Михоэлс не был шпионом.
Я знал и помнил Михоэлса только по кинофильму «Цирк», который в конце 1935-начале 1936гг. смотрели мы запойно с покойным Лешкой Лебедухой. Там Михоэлс играл эпизодическую роль какого-то посетителя цирка, баюкающего маленького негритенка, которого счастливая судьба забросила в Советский Союз.
Кинофильм «Цирк» был великолепной развесистой клюквой о жизни в Совдепии. Близился пик сталинского террора. Уже были убиты Киров и Куйбышев, уже по первому разу судимы Зиновьев и Каменев; в пыточных камерах корчилась «ленинская гвардия»… и вот в это время наши артисты сфабриковали фильм о страшной дискриминации негров в Америке, о тем, как какой-то немецкий негодяй, эксплуатируя расовый предрассудок, принуждает к сожительству одну милую женщину, жертвующую собою ради ребенка: ребенок был у нее от негра, ее за это хотели линчевать, немец спас ее и теперь держит ее в неволе. Этот негодяй приезжает по контракту в Советский Союз и выступает в нашем цирке. Он пытается и здесь использовать тот же предрассудок, но его ждет позорное поражение: все советские люди, свободные от расовых и национальных предрассудков, с любовью принимают негритенка, вступаются за бедную женщину и дают отпор негодяю…
Негритенка баюкает еврей Михоэлс, подтверждая этим, что «нет у нас ни черных, ни цветных»[1], а есть для всех одно наименование: «слово гордое товарищ», и весь ансамбль поет знаменитую сталинскую песню:
Широка страна моя родная
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…
Вот в этой-то сомнительной роли[2] я и видел единственный раз в жизни и вижу мысленно сейчас Михоэлса, его крупнее, запоминающееся лицо, с сильными надбровиями, толстыми губами, расплывающееся в артистической улыбке, передающей тепло, рождающееся в душе человека от близости ребенка…
… Но, кажется, еще более фальшивую роль, если верить слухам (а слухам приходится верить: теперь наша собственная пресса что ни день подтверждает самые фантастические слухи того времени), заставил Сталин играть Михоэлса после войны: ему поручили убедить американских физиков передать нам секрет атомной бомбы. И, говорят, что Михоэлс успешно справился и с этой ролью: он убедил физиков в том, что мир будет упрочен, если оба враждебных государства будут владеть этим оружием.
Эта легенда объясняет, почему Сталин счел нужным избавиться от такого талантливого артиста…
Потом «Света» сошла с политической сцены.
Мы слышали, что она еще раз вышла замуж, еще раз разошлась с очередным мужем… — но всё это принадлежит уже ее частной жизни, до которой нам нет дела. Ее воспоминания перестали быть сенсацией. Мир узнавал всё больше самых жутких подробностей о покойном диктаторе; мы постигали глубинное существо режима и его механизмов в воспоминаниях и признаниях других современников, в трудах историков, в «Архипелаге» Солженицына!
И вдруг в начале 80-ых гедов «Света» опять сенсационно всколыхнула мировую преcсу: она вернулась в Советский Союз, на этот раз под именем Ланы Питерc, c американской дочкой. И наши газеты, радио и телевидение об этом со6ытии всех оповестили.
Сперва я подумал, что это — большая удача Совдепов, сфабрикованная на Лубянке.
От нас бежали с Октября 1917-го года. И мало кто возвращался к нам добровольно. А за последние лет десять бегство приняло характер лавинообразный: бежал академик-кибернетист, военный летчик на сверхсекретном самолете, экс-чемпион мира Спасский и претендент на шахматную корону В. Корчной, режиссеры и журналисты, виолончелист и скрипачи, поэты и прозаики, балерины и балеруны, бежал даже наш заместитель генерального секретаря Организации Объединенных Наций… Такого повального бегства в мирное время не было у нас с 20-ых годов, когда после окончания Гражданской войны интеллигенция поняла, что ожидает ее в Совдепии, а правительстве нашло, что лучше отпустить, чем раздражать европейское общественное мнение истреблением таких людей, как Шаляпин, Александр Бенуа, Вячеслав Иванов.
Но была же разница! — Тогда бежала старая интеллигенция, которую мы называли дворянской и буржуазной. Теперь бежала наша Пролетарская, рабоче-крестьянская интеллигенция, рожденная после Октября, воспитанная нами, вроде Любимова, Ростроповича, Иоселиани. Теперь это был признак хронической, неизлечимой и, видимо, смертельной болезни нашей системы…
По-видимому, полиции было дано задание — не только постараться остановить этот поток беженцев, но и организовать «обратный потек»: возвращение к нам наших беглецов, которых в случае их возвращения (добровольного или принудительного) следует изображать «советскими людьми, похищенными западными спецслужбами». Нам как-то удалось организовать два таких «похищения» — журналиста Битова и какого-то нашего разведчика. Оба выступали по нашему телевидению, оба говорили, что буржуи их похитили и т. д. Было ли это лубянским спектаклем от начала до конца (т. е. сперва по нашему заданию они изобразили «бегство на Запад», потом «бегство от агентов ЦРУ») или от нас они бежали всерьез, а к нам мы их вернуться заставили, — я не знаю. Ясно одно — никакие «западные спецслужбы» их не похищали — а если бы похищали, то уж наверняка наше правительство заявило бы протест соответствующему правительству. Раз протеста не было, стало быть, не было и «похищения».
Так вот, на первых порах думали, что нашей полиции как-то удалось заставить «Свету» вернуться к нам.
Разумеется, возвращение дочери Сталина на социалистическую Родину рассматривалось как торжество дела социализма! Тем более, что «Света» сразу по возвращении выступила публично и бесстыже заявила по поводу своих собственных воспоминаний, что она не имеет никакого отношения к «пропагандистским фальшивкам» (повторение трюка Хрущева!). Поселили «Свету» в Тифлисе.
Казалось, что советская власть могла торжествовать хотя бы одну победу среди стольких поражений.
И всё же с самого начала победа была какой-то сомнительной: уж очень неубедительно было отречение «Светы» от своих воспоминаний. И гонорары ведь получала — а писать не писала, читать — не читала!
А через год прошел слух, что американская дочка в советской школе не прижилась и что сама «Света» тоже не прижилась и собирается обратно в Америку.
И действительно — «Света» забрала свою «американку» и уехала, а потом так же бесстыже сообщила всему миру, что просто ей захотелось повидать своих детей, оставшихся в Совдепии, и для этого она разыграла комедию с возвращением, отречением и раскаянием, а теперь она вернулась в свободное состояние… В апреле 1988 г. мы снова лишили «Свету» советского гражданства, на этот раз — без публикаций в ЦеО.
Нас, таким образом, еще раз разоблачили: государство отказывает матери во встрече с детьми; чтобы повидать детей, приходится прибегать к обману. Но это — разоблачение для Запада. Нам, обывателям, не читающим иностранных газет и лишенным в то время возможности слушать свободное радио, об отъезде «Светы» ничего не сообщили, так что, возможно, большинство нашего населения полагает, что «Света» со своей американкой и по сию пору живет в Тифлисе.