Но горше всего был проигрыш нравственный.
Нравственно подсудимые процесс выиграли. А судьи — проиграли. Обвиняемые доказали, что они не нарушали законов нашей страны и отказались признать преступность своих действий. И общественное мнение признало их правоту. Это стало образцом для всех других, кого пытались судить за инакомыслие в конце 60-ых — начале 70-ых годов, — Галанскова, Гинзбурга, Амальрика, Буковского, Литвинова и др.
Суд использовали для разоблачения суда.
Пришлось на «открытые» процессы не пускать никого, кроме ближайших родственников и стукачей. Пришлось судебные процессы — над Суперфином, Губерманом и др. — перенести из Москвы в провинциальные города: там не было иностранных корреспондентов, обыватели там были поспокойнее, а полиция держалась наглее.
Резонанс процесса на Западе тоже был неблагоприятным. Прежде хоть «левые» верили всему, повторяли все наши басни. Теперь наученные, хрущевскими разоблачениями, они были осмотрительнее.
Один старик Олдридж вступился за наше правосудие и объявил Синявского и Даниеля преступниками с его, английской, точки зрения. Статья была уж очень диковата и, кажется, послужила материалом для создания образа английского социолога левого толка в одном из рассказов Фазиля Искандера. Этот социолог пребывает в восторге от справедливости и гуманности советской карательной системы.
Послали эмиссаров на Запад, чтобы оправдать и объяснить этот процесс. В числе эмиссаров был и мой Вася Самсонов «видный советский юрист», — как его аттестовало английское радио, из передачи которого я узнал об интервью Васи эфэргевским журналистам. Васю спросили, почему на «открытый» процесс не были допущены иностранные корреспонденты. Вася ответил, что «у нас это не принято», и примирительно добавил, что «может быть, следует пересмотреть эту практику». Про Лиона Фейхтвангера Вася, видимо, забыл.
«Практику» пересмотрели в обратном направлении — перестали пускать и своих граждан.
Процесс Синявского и Даниеля послужил причиной следующего политического процесса — второго процесса Алика Гинзбурга.
Алик еще при Хруще отсидел два года за попытку издавать бесцензурный журнал «Синтаксис». Он вернулся с каторги несломленный, хотя первое время политикой, кажется, и не занимался. Но вел он себя, как и прежде, совершенно непринужденно и свободно, как будто не было у нас тайной полиции. Говорил то, что думал; ходил во французское посольство, где доставал ленты каких-то кинофильмов, и потом просматривал их с друзьями; обменивался бесцензурной литературой и т. п.
Чтобы его «облагоразумить», КаГеБе устроило ему провокацию. Однажды он получил по нашей почте (!) какое-то предложение от какой-то заграничной антисоветской организации (НТС?). Это «предложение» было якобы «перехвачено» нашими «органами». Алика притянули к Иисусу.
Было очень похоже, что письмо это было сочинено на Лубянке, курьером доставлено на Запад, а оттуда почтой — к Алику. Его хотели или спровоцировать на какие-то действия, за которые можно было бы его арестовать, или заставить «покаяться».
Последнее отчасти удалось, Алик опубликовал в какой-то нашей газете некое полупокаянное письмо, в котором с негодованием отвергал «предложение» заграничных антисоветчиков и объяснял, что когда-то в молодости он совершил нехороший поступок, но в душе он всегда был настоящим советским человеком и т. п.
Письмо это, помню, вызвало у одних недоумение, у других подлую радость: вот-де какой «ревдеятель» — обосрался и с перепугу гадость написал.
Я никогда не говорил об этом письме с самим Аликом, Помню, что Наташа Горбаневская и Ледик передали мне его слова, что нужно радоваться, благополучному концу, тому, что никто не пострадал, — могло быть гораздо хуже. Словам Алика я верю, хотя объяснить их не могу.
Полиция опять просчиталась: запугать Алика не удалось.
Вскоре после процесса Синявского и Даниеля Алик с Галансковым и Верой Лашковой выпустил в свет «Белую книгу» (разумеется, «самиздатовскую») — собрание документов об этом процессе. Их тут же арестовали (накануне я последний раз видел Алика у Леонида Ефимовича Пинского).
А за что их арестовали? Ведь никаких «государственных тайн они не разгласили, ничего от себя не придумали. Значит, действительно сам фактический материал этого процесса был таков, что власти предпочитали его больше не распространять. Они поняли свой промах, а Алик этот промах хотел использовать.
Алика, Галанскова и Лашкову судили и засудили. Опять каторга. С тех пор крестный путь Алика Гинзбурга уже не прерывался. Пышущий здоровьем краснощекий мальчик быстро превратился в тяжело и неизлечимо больного советского каторжника и был обречен на медленное мучительное умирание. Это и произошло бы с ним, как произошло это с Толей Марченко, если бы не счастливая случайность.
Но общество осудило и этот приговор.