Уже в самые первые дни моего пребывания в школе санинструкторов дала о себе знать тайная полиция, причем самым неожиданным образом. Четвертого октября во время перерыва между занятиями меня вызвали в какую-то комнату, и неизвестный мне лейтенант прямо и без околичностей предложил мне стать секретным сотрудником, т. е. осведомителем и доносчиком.
Этого я никак не ожидал и психологически к такому предложению не был подготовлен. Я, разумеется, никому не говорил о моем аресте (и формально не обязан был никому говорить, поскольку я по суду был оправдан, — на этот предмет я был проинструктирован еще своим защитником), но по молодости и глупости не ожидал, что «они» «оказывают доверие» первому встречному: мне как-то казалось, что я от таких ситуаций застрахован, что «их люди» — какие-то особенные люди, а выходило, что и с этой, так сказать, противоположной стороны, никто не застрахован от внимания нашей тайной полиции, ни один советский обыватель. Оказывается, и здесь дело вовсе не в доверии, а в страхе и сомнительной выгоде.
Я, вероятно, очень растерянно и беспомощно пролепетал, что не чувствую себя готовым для такой «работы», попросил времени на размышление и вышел из этой комнаты-ловушки в совершенном отчаянии.
К счастью, следом за мной туда вызвали Сашу Горного. Он тоже вышел в отчаянии и тоже с обещанием «подумать». Мы стали «думать» вместе и придумали так об этом и сказать полицейскому ловцу человеческих душ: мы-де посоветовались друг с другом и нашли, что для этой «работы» не годимся. Когда я на следующей перемене с самым наивным и невинным видом изложил это лейтенанту, тот матерно выругал и меня и — заочно — Сашу Горного, за то, что мы «рассекретили» его секретные переговоры с каждым из нас! И отступился. Но мы так и не узнали, кого же удалось завербовать этому нехитрому вербовщику, хотя мы запомнили нескольких людей, входивших в эту комнату.
Это событие, само по себе не имевшее никаких практических последствий, было важнейшим в развитии моего представления о секрете власти, о структуре, методах и приемах работы нашей тайной полиции. Даже Таганка не раскрыла мне того, что никто в нашей стране не застрахован не только от ареста, но и от сотрудничества с тайной полицией. Это — сторона нашей жизни, о которой, кажется, никто серьезно не писал до Солженицына и которая очень многое определяет в успехах советской власти.
Я понял, что мне повезло, что другим увильнуть от этого сотрудничества может оказаться несравненно труднее, что иногда — и, может быть, очень часто — такое увиливание бывает опасно для служебного положения, свободы и даже жизни человека, которого тайная полиция почтила своим «доверием». Суть-то заключается в том, что все население Совдепии головой выдано тайной полиции, которая вольна с любым обывателем делать решительно все, что ей заблагорассудится, так как она всевластна и для нее нет никаких законов и ограничений — она может как угодно шантажировать человека, давить на него любыми средствами, увольнять его с работы и продвигать по служебной лестнице, вызывать в любое время на допросы и угрожать чем угодно, приводить в исполнение любые угрозы и не только сочинять на него любые «дела», но и без всяких официальных «дел» бесследно «убирать» людей.[1]
Я задумался над тем, как велик штат тайных осведомителей при таких облегченных условиях вербовки, и пришел к правильному выводу, что штат этот, должно быть, насчитывает миллионы людей на всех социальных уровнях нашего общества, что в каждой конторе, в каждом цехе, в каждой больнице и в каждом учебном заведении, в каждом армейском подразделении и каждом колхозе тайная полиция имеет своих осведомителей и ими могут оказаться люди самые неожиданные: академики и герои, красноармейцы и дипломаты, студенты и рабочие, учители и санитары, писатели и вахтеры, художники и сталевары, пастухи и машинистки…
Словом, система тайных осведомителей пронизывает все советское общество и тем самым не только обеспечивает начальство очень полной информацией о состоянии умов, настроениях, надеждах и тревогах этого общества, но также в самой потенции предотвращает самую возможность образования подлинного общества и общественного мнения в советском государстве, общества в европейском смысле этого слова — как некоего естественного, живого, самодеятельного организма, функционирующего независимо от власти, воли и намерений правительства, общества, которое определяет деятельность своего правительства и сменяет правительство без гражданских катастроф и потрясений в тех случаях, когда общество перестает доверять правительству.[2]
У нас, благодаря массовому политическому террору, начавшемуся буквально в день Октябрьского путча и продолжающемуся по настоящее время (а мы так к нему привыкли, что только всплески его, так сказать, террористические протуберанцы, принимаем за «массовый террор», простой же террор и за террор не считаем), и глобальной пронизанности нашего общественного и частного быта агентами тайной полиции, нет и не может быть такого европейского независимого общества, а есть зато независимое правительство, которое через агентуру тайной полиции, пользуясь всеобщим ужасом, формирует и определяет мысли и чувства, настроения, страхи, предрассудки и иллюзии того социума, который официально называется «социалистическим обществом».
Таков вроде бы безотказный механизм нашей «народной» власти, открывшийся мне в октябре 1941 года благодаря оплошности какого-то незадачливого мелкого полицейского чина.
И величие гражданского подвига Солженицына и Сахарова, Алика Гинзбурга и Паши Литвинова состоит в том, что эти люди нашли в себе силы преодолеть тотальный ужас и начать борьбу за гласность, которая является безусловно необходимым и, может быть, единственно возможным оружием в борьбе с этим механизмом власти в безгласном обществе, где даже сами враги режима бывают вынуждены служить его охранителями.
После войны, может быть, даже после смерти Сталина, мне рассказали такую печальную историю, иллюстрирующую всемогущество нашей тайной полиции в области принуждения к сотрудничеству с ней частных лиц, совсем не стремящихся к этому сотрудничеству и даже избегающих его. — Одна молодая и интересная женщина не то хлопотала за своего арестованного мужа, не то просто добивалась разрешения посылать ему посылки в лагерь, — но только на нее обратили «там» внимание. Ей предложили «сотрудничать», она отказалась. Ей пригрозили увольнением с работы и уволили, она осталась с ребенком без средств к существованию. Ей снова предложили и намекнули, что она не только получит работу, но и участь ее мужа будет облегчена, и хотя прямо ее не сказали, что он будет освобожден, но она поняла это так и согласилась «сотрудничать». Внимание на нее, как оказалось, обратил на нее сам Лаврентий Павлович Берия, который, по слухам, был большим ценителем женской красоты. А потому эту женщину взяли на работу прямо в штат КГБ, дали большое жалование, разрешили переписку с мужем и посылки, и муж писал, что есть надежда на пересмотр дела. А между тем жена вынуждена была стать любовницей Лаврентия Павловича, и с этого момента она стала понимать, что она пропала, что скоро она надоест всемогущему владыке тайной полиции, и тогда ее просто «уберут», т. е. физически уничтожат. Теперь она думала только о том, как спасти своего ребенка. Ребенка согласились взять на воспитание не то родственники, не то друзья, а женщина вскоре бесследно исчезла. (прим. автора) ↑
Позже я убедился, что мое представление о всеобщей пронизанности нашего общества полицейским шпиками вовсе не фантастично. Я узнал, например, что в каждом ресторане и даже в каждом зале ресторана в норме должен сидеть такой тайный осведомитель, которому казна даже отпускает какую-то мелочь на ресторанные расходы, чтобы он во время дежурства делал вид, что смакует овощной салат или потягивает бутылку пива. Оказалось, далее, что в каждом театре, и опять-таки чуть ли не в каждом ряду, есть бесплатные места для тех же сотрудников, которые, таким образом, держат под контролем весь зрительный зал (однажды мне довелось пройти в театр по такому «служебному» билету на «Федру» во французской постановке, тогда как простые смертные простаивали ночи, чтобы попасть на спектакль, а мне этот билет достался шутя от человека, которому просто пришло в голову продемонстрировать свое «могущество» перед знакомыми дамами). В каждом поезде есть бригады полицейских в плацкартном вагоне, купейном вагоне и мягком вагоне — государство не жалеет средств для сохранения «морально-политического единства» власти и «народа». (прим. автора) ↑