ИФЛИ

Я теперь решительно не помню, кто сказал мне о существовании Института истории, философии и литературы в Трубецком переулке напротив бывших Высших женских курсов. Собственно, Трубецкого переулка уже и не было, как не было и Женских курсов. В здании курсов размещался Педагогический институт, а Трубецкой переулок, называвшийся так исстари, по усадьбе, через которую он проходил, был большевиками переименован в Хальзунов, дабы лучше стереть нашу историческую память.

Здание было новое, только за год до того построенное, и таков же был возраст и самого Института, в сущности, первого советского гуманитарного высшего учебного заведения, доступного для всех желающих.

Дело в том, что гуманитарные науки и отечественные Платоны^[1] всегда огорчали устроителей светлого будущего. Платоны и вся область интересов Платонов были им ни к чему, хотя покончить с ними одним махом в России в 1917 году, как это сделали их ученики в Камбодже в 1975‑м, большевики не посмели: слишком сильны были в России европейские традиции. А задержка с «мировой революцией» внесла в дальнейшем в планы коммунистов очень существенные коррективы…

На первых порах пришлось только прижимать старых Платонов, доставшихся Совдепии в наследство от мирного времени, имея в виду их дальнейшую совершенную ликвидацию. И действительно — кого отправили на Запад, кого — на Восток, а кого и вовсе — на тот свет. Далее ликвидировали базу, на которой разводились старые Платоны, и создали свою базу для разведения социалистических Платонов. Старой базой были университеты, каковых со времен Михайлы Ломоносова развелось в стране изрядное число. В Москве был один (и старейший). Большевики открыли второй (как раз в здании бывших Высших женских курсов). Это их прием излюбленный: если что‑нибудь хотим испортить или просто уничтожить — начинаем улучшать, объединять, укрупнять, разукрупнять и т. п. За шумихой вокруг удвоения университета не так было заметно, что ни в одном университете не осталось факультетов философских, исторических и филологических. По свидетельству Малой советской энциклопедии 1931 года, в университетах Совдепии остались только факультеты медицинский, физико‑математический, этнолого‑лингвистический, а также (новые факультеты!) «совправа», педагогический и технический.

Для выращивания же социалистических отечественных Платонов в 1921 году был учрежден тот самый Институт красной профессуры, при котором когда‑то состоял наш пионерский отряд. Это был, по утверждению МСЭ, «основной рассадник коммунистической научной силы». В нем‑то и натаскивали будущих отечественных Платонов по философии, истории, литературе и всем другим наукам, изъятым из университетов. План был такой: подготовить в коммунистическом рассаднике — под жестким контролем, исключительно из партийных рабочих и крестьян — советских Платонов, а когда их наберется достаточное количество, тогда уже снова разрешить преподавание по всей стране временно запрещенных наук.

И вот мне отчаянно повезло: история прошла мимо меня, но открытие филфака и истфака меня даже на год опередило. В Москве и в Петербурге открыли по гуманитарному институту (МИФЛИ и ЛИФЛИ), которые должны были готовить тоже научных специалистов, но рангом ниже, чем ИКП (Институт красной профессуры), — для преподавания в простых высших учебных заведениях (из этого замысла ничего не вышло, отчасти из‑за войны, а отчасти просто потому, что не хватало учителей истории и литературы для размножившихся средних школ).

Экзамены были по нынешним нормам не очень суровыми, но странными: мы писали диктант и сочинение, сдавали устную литературу, а также две математики, физику и химию. Знания иностранного языка, истории и даже «обществоведения» от нас не требовалось. По химии меня спросили, к какой группе относится азот, по литературе попросили рассказать, как изображено столичное и провинциальное дворянство в «Евгении Онегине». Экзаменовал профессор Сергей Иванович Радциг. Он спросил, не помню ли я что‑нибудь наизусть из «Онегина». Услышав, что я помню наизусть весь роман, он попросил меня прочесть первую главу, потом — вторую. Тут меня прервала его ассистентка Любовь Петровна Жак (она училась в аспирантуре ИФЛИ), видимо, испугавшаяся, что ей придется прослушать все восемь глав и «Путешествие Онегина». Я был отпущен с пятеркой.

Однако, набрав 34 балла из 35 возможных, я не был принят на отделение западной литературы, куда подавал заявление. Хотели меня загнать на отделение славянских языков, о программе которого я и понятия не имел, но благодаря спасительному вмешательству Доды Эфеса, который пошел «ругаться» с председателем приемной комиссии Наумовой, меня зачислили на отделение русской литературы. На западное отделение попала более привилегированная публика.

Мой институт недолго находился в Трубецком переулке. К весне нас выселило оттуда военное ведомство, причем выселение было таким поспешным, что нам даже не дали провести в старом здании весеннюю сессию, и экзамены нам пришлось сдавать в каких‑то случайных помещениях, чуть ли не в частных квартирах у экзаменаторов. Почему нужно было выселять институт из здания, специально для него выстроенного, и выселять с такой поспешностью, — я не знаю. Но знаю, что такого рода экспроприации у нас происходят то и дело. Так, в том же Трубецком переулке неподалеку от ИФЛИ находился Институт иностранных языков — его тоже выселили тогда, и тоже военные (Иняз переселили в бывший рабфак Бухарина на Остоженке). В Царском Селе после войны военное (морское) ведомство захватило Александровский дворец Кваренги, выселив из него Пушкинский музей. Что до бывшего здания ИФЛИ, то со временем военные его покинули, и в специализированном здании с круглой аудиторией, библиотечным помещением и т. п. теперь размещено портняжное ателье и какие‑то другие мелкие учреждения. Это, конечно, не более нелепо, чем размещение во дворце, построенном Бренной для государя Павла Петровича в Петербурге, Инженерного училища, а в дальнейшем — нескольких десятков каких‑то контор, перегородивших тронные залы фанерными перегородками. Или кино в Казанском соборе на Калужской площади в Москве.^[2]

К началу нового учебного года наш институт получил помещение между Сокольническим кругом и Богородским, и опять‑таки это новое здание очевидно предназначалось для какого‑то технического института, потому что в каждой аудитории были вытяжные шкафы, газовые горелки, раковины и краны с холодной и горячей водой, нам совсем не нужные и мешавшие. Но так уж у нас заведено: тайная полиция и военное ведомство получают все лучшее, а «штатские» размещаются где ни попадя…

Окрестности институтские были весьма приятны и живописны, памятны исторически и литературно. Институт стоял в сосновом лесу, в котором когда‑то охотился с соколами Алексей Михайлович, а совсем в недавнем прошлом (даже на моей памяти) москвичи снимали дачи. Наш четырехэтажный дом был последним по просеке на берегу Яузы, дальше дорога обрывалась, и шел лес, по которому бродили лоси. Только добираться было далековато (пять трамвайных остановок от метро), и это дало повод Эдьке Подаревскому сочинить стихи в подражание знаменитому когда‑то месту в поэме Сельвинского «Улялаевщина»:

В этой поэтической местности ИФЛИ просуществовал до начала войны. Далее его эвакуировали и вскоре слили с Московским университетом, который давным‑давно был укрощен, перевоспитан и обольшевичен, так что было совершенно безопасно и даже престижно возродить в нем филологический факультет.

1. М. В. Ломоносов. «Ода на день восшествия на всероссийский престол Ее Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны», 1747. Прим. ред. ↑

2. Этот собор, в котором десятки лет помещалось кино «Авангард», снесли перед приездом в Москву Никсона, так как не хотели показывать американскому президенту, как у нас используются православные храмы. А в стороне от большой трассы такие церкви-киношки функционируют и сейчас (например, на Б. Ордынке). Маяковский советовал французам так использовать Нотр-Дам. Прим. автора. ↑