Глава 3

63-ий ОДЭБ, в котором я прослужил всё лето (месяц в Дрездене и два месяца в Вене) нес службу регулирования дорожного движения и состоял в основном из девчонок-регулировщиц, работа которых состояла в том же, в чем состоит работа милиционеров, стоящих на перекрестках московских улиц. Моя «работа» в этом батальоне по внешности ничем не отличалась от той «политработы», которую я вел в своей автосанроте — те же собрания, заседания бюро, политзанятия, инструктажи, семинары в политуправлении и т. п. Только масштаб работы стал большим: раньше это были ротные собрания, теперь — батальонные, раньше я беседовал во взводах, теперь — в ротах, да еще отдельно нужно было проводить беседы и занятия с офицерским составом. Но существо работы было теперь иным. Прежде, особенно в первый год, для меня был хоть какой-то реальный, не совсем мифологический смысл в моих беседах, докладах и лекциях, — я рассказывал людям о том, чего они не знали и что они хотели узнать, — о политической истории и географии России, и европейских стран, Америки и Японии, сообщал новости о военных действиях, объяснял их смысл и значение, читал Эренбурга и Твардовского… Теперь, с окончанием войны, в моих докладах, лекциях и беседах оставалась одна только словесная шелуха, чистая мифология, именуемая пропагандой и агитацией.

Раньше у моих слушателей в ряде случаев был живой интерес, теперь его никогда не было и не могло быть. Все думали о доме, всем нужно было лишь как-то проволочь время.

Уже 18-го июня я узнал о готовящемся расформировании и моей автосанроты и батальона, хотя прошло еще почти полтора месяца, прежде чем началась демобилизация их рядового состава — только в начале августа мы проводили первую очередь демобилизованных.

Но и когда их демобилизовали, неделю или больше держали их на каком-то «пункте», куда мы ездили со старшим лейтенантом Ероховым на мотоциклах навещать Раю Эренбург, Аню Лялину и других санитарок нашей роты.

В батальоне при демобилизации произошел страшный и дурацкий случай, который и теперь, как и тогда никак не укладывается в голову: новый регулировщик (казах или какой-то другой «азият», как сказал бы мой папа), только накануне сменивший нашу регулировщицу на посту в пригороде Вены, убил наповал одним выстрелом двух наших девчонок, ехавших в грузовике в штаб батальона на почетные проводы. Регулировщик выстрелил потому, что шофер не остановил машину по его приказанию, остановить машину он хотел для того, чтобы подсадить какого-то офицера, хотевшего с попутной машиной доехать до Вены. Шофер же не остановил машину потому, что привык не обращать внимания на такого рода сигналы «своих» (т. е. своего батальона) регулировщиков, а регулировщик со вчерашнего вечера был «чужой». Регулировщик формально был прав: ему разрешено было стрелять, если водитель не обращает внимания на его сигнал. Но по существу-то не было никакой нужды стрелять, так как неповиновение шофера не создавало никакой опасной ситуации на дороге, и только гонор регулировщика, возмутившегося тем, что его сигнал оставили без внимания, побудил его стрелять. Но самое страшное — то, что регулировщик, которого наши ребята схватили и привезли в штаб батальона, казалось, не понимал, что он наделал, что смерть двух девчонок его нисколько не смутила и не огорчила, он равнодушно объяснял свою правоту…

Всё это лето и душой и телом я жил больше в автосанроте, чем в батальоне. Пока мы стояли в Дрездене, я каждую ночь ездил из Дрездена в Лангебрюк на мотоцикле и возвращался в батальон под утро сонный и пьяный. Когда в конце месяца обе части переезжали в Вену, я совершал этот переезд с ротой и совсем было потерял из виду свой батальон, который мне потом пришлось разыскивать в Вене целые сутки. Ехал я вдвоем с Ларионовым на какой-то трофейной машине с воздушным охлаждением, которая то и дело приходилось останавливать из-за перегрева; кроме того, мы с Ларионовым решили посмотреть по дороге Прагу, а потому отбились вообще ото всех, так как армия шла в обход чешской столицы (нас потому только и пропустили в Прагу, что трофейная машина ввела регулировщика в заблуждение). В Вене я жил на частной квартире, тогда как всех остальных довольно скоро перевели на казарменное положение, и у меня постоянно бывал в гостях кто-нибудь из автосанроты даже тогда, когда рота была уже окончательно расформирована (приказ о расформировании отдельной 31-ой автосанитарной роты вышел 31-го июля 1945 г.), — еще накануне моего отъезда из Вены у меня ночевал Витька Корниенко, а днем заехал попрощаться со мной Ерохов. У меня же на квартире стояли бочки с вином, которое я регулярно покупал для себя и для офицеров 31-ой автосанроты у крестьян в Майзельдорфе[1] не то по два, не то по четыре оккупационных шиллинга за литр.

Я жил у некоего Франца Шахингера в пригороде Вены Мёдлинге[2] во втором этаже четырехэтажного дома, стоявшего наискосок от небольшой приземистой церквушки. Хозяин мой, одинокий мужчина лет сорока пяти, был учителем географии. Он занимал просторную квартиру из трех или четырех комнат, ничем не отличающуюся от тех, какие можно найти у нас в хороших старых доходных домах Москвы или Петербурга. Только в квартире этой не было «соседей», всю ее занимал один человек. А через площадку, в квартире побольше, жила сестра моего хозяина с мужем, и они вдвоем тоже занимали всю квартиру. Не знаю, сколько они платили, но во всяком случае, плата эта была по карману школьному учителю.

Отношения у меня с моим хозяином установились с самого начала совершенно корректные, почти дружеские, и не потому, что он был австриец, т. е. житель страны, насильственно присоединенной к Германии, — будь он коренным немцем, жителем Берлина или Дрездена, вероятно, было бы то же самое. Никто из немцев персонально, с кем мне приходилось иметь дело в Германии, не возбуждал во мне неприязни за то только, что он немец, хотя Германия в целом, немецкий язык и даже вся немецкая культура (кроме одного Гёте) тогда и долгое время после были мне неприятны. Общался я с г-ном Шахингером весьма интенсивно, хотя изъясняться нам с ним приводилось на смеси французского с немецким, но моего запаса слов даже и в двух таких богатых языках было недостаточно, чтобы говорить непринужденно, приходилось подкреплять слова жестами и рисунками, книжными иллюстрациями и т. п.

В Вене был голод, и мой хозяин не раз отправлялся куда-то в провинцию, в деревню, за картошкой и овощами. Я помогал ему и его сестре как мог, иногда деля с ними свой паек, иногда делясь награбленным, но паек мой оставался тоже не ахти каким жирным, купить еду в Вене за деньги было затруднительно, а в грабежах я не участвовал и только по случаю получал дополнительное снабжение в автосанроте.

Когда у меня не было гостей из роты, мы проводили с моим хозяином вечера за белым вином в разговорах: я пытался рассказывать ему о России, он мне — oб Австрии, родине моей бабушки. Разговоры эти, повторяю, были мало информативны ввиду нашего косноязычия. Всё же меня поразила очень скромная осведомленность венского учителя географии о жизни и быте России, да и других стран и его слабая начитанность. Даже о Гёте он имел очень неполное представление, имени Гейне он не помнил, литературы английской и французской не знал вовсе. Однажды с торжеством он показал мне небольшой томик антологии немецкой поэзии, где было одно единственное стихотворение Гейне «Лорелея», но без указания автора, — то самое стихотворение, которое когда-то любил напевать мой папа. Нацисты запретили Гейне, и его забыли, не так ли и мы не знаем своего лучшего современного поэта, тоже запрещенного начальством и тоже еврея — Иосифа Бродского!..

На прощанье, когда я уезжал из Вены, Herr Schachinger подарил мне этот томик стихов, а его сестра преподнесла мне для моей жены небольшой флакончик духов. Духи, разумеется, испарились, а томик стихов стоит и сейчас у меня на полке.

  1. Майзельдорф расположен в 50–60 километрах на северо-запад от Вены (и от Мёдлинга) и непонятно зачем нужно было так далеко ехать за вином, которое производится и продается в любой из деревень окружающих Вену, разве только вино там было очень вкусным.

  2. Мёдлинг (нем. Mödling) окружной центр в Австрии, в федеральной земле Нижняя Австрия. Непосредственно примыкает и граничит с юго-западом Вены, и находится на расстоянии 10–12 километров от центра Вены.