Глава 2

Итак, мы жили в Лангебрюке, впервые за четыре года в тишине, чистоте и в совершенном безделии. Дни проводили в аустериях за пивом и яичницей с ветчиной, катались на велосипедах и мотоциклах, ночи — за «трофейным» вином или русским денатуратом, а то и «автоконьяком», с «трофейной» закуской и пением (точнее — пьяным ревом) «Ермака» да «Стеньки Разина». Кто-то раздобыл «трофейный» патефон, и среди пластинок попалась одна с анекдотическим немецким — исполнением нашего «Стеньки»: «Volga, Volga, Mutter Volga!..»

Моя саксонская идиллия продолжалась не более двух недель: Политуправление, нисколько не удивленное и не возмущенное (на то она и Россия!) ни моей внезапной болезнью, ни моим столь же внезапным выздоровлением, снова добралось до меня. В конце мая, как раз в тот день, когда мы собирались устроить грандиозную выпивку, меня вызвали в политуправление к какому-то гвардии полковнику Шлихтеру. Мне было вдвойне неприятно: во-первых, я уходил от выпивки, которую я сам очень деятельно готовил, во-вторых, всегда неприятен вызов к начальству, от которого можно ожидать только каких-то хлопот, тем более что на моей совести было бегство от майора Камардина. Пришлось, однако, ехать. — Все обошлось лучше, чем я предполагал: об офицерской школе речи уже не было, мне «предложили» (а на нашем вымороченном языке «предложение» начальства означает приказ) перейти на должность парторга в 63-ий отдельный дорожно-эксплуатационный батальон, и у меня не было ни оснований, ни возможности уклониться от этого «предложения», я только заручился обещанием полковника Шлихтера не производить меня в офицеры и не препятствовать возвращению к занятиям литературой, если передо мной откроется такая возможность. Это было самое главное: пока я оставался старшиной медицинской службы, я мог рассчитывать на скорую демобилизацию, тогда как, став офицером, я был бы обречен всю жизнь заниматься политработой.

Поздно вечером вернулся я в Лангебрюк. Ротная попойка уже кончилась, все спали, казалось, непробудным пьяным сном; но вдруг на шум моих шагов открыл глаза Ларионов (Стенька Разин), вскочил, побежал куда-то наверх в одних кальсонах, вернулся с бутылкой и стаканом, налил мне денатурату и осипшим голосом прохрипел: « — Ну, как?» — он спрашивал, как мои дела, не было ли мне нагоняя за неявку в школу политруков. Я рассказал ему о Шлихтере, Ларионов выругался, повторил свой любимый афоризм: «Вперед не суйся, сзади не оставайся», — налил мне по второму, налил себе, мы чокнулись и выпили. Так отметили мы предстоящую разлуку и прощанье с ротой.

3-го июня я окончательно перебрался на свое новое место службы — в Дрезден. когда-то здесь Михаил Бакунин разжигал пожар не то мировой, не то всеславянской революции и предлагал во имя этой революции выставить на баррикадах «Сикстинскую мадонну» и другие картины Дрезденской галереи, чтобы защищаться ими от прусских пушек, как своеобразными «заложниками», — тогда, в XIX в., этот революционный фанатизм не встретил сочувствия у благоразумных немцев, зато в наше время социалисты используют в качестве заложников живых людей, и хладнокровно убивают их во имя счастья «всего прогрессивного человечества».

С зеленого холма открылась мне на другом берегу Эльбы картина начисто разрушенного громадного города: лес из кирпичей! В городе, когда я по нему проезжал, еще стоял, трупный запах, хотя прошло уже четыре месяца со времени той страшной ночи, когда американская авиация нанесла по Дрездену смертельный бомбовой удар. Тогда, летом 1945 г. никто не ахал по поводу этих страшных развалин, никто не называл бомбардировку Дрездена «варварской» и «бессмысленной», как стали называть ее несколько позже в Советском Союзе сперва газетные писаки, потом совписы и обыватели, когда сверху была дана установка опорочить все действия союзников в минувшей войне. Наше отношение к действиям союзной авиации в Германии напоминает отношение одного крыловского персонажа к действиям его работника: пока персонаж лежал под медведем, он умолял Батрака выручить его, но, спасенный Батраком, он принялся ругать своего избавителя. Когда немцы хозяйничали у нас и превращали наши города в леса из кирпичей, мы все радовались опустошительным налетам союзной авиации на Кельн, Гамбург, Дюссельдорф, тогда Сталин писал Черчиллю: «Я рад, что Вы намерены продолжать бомбежки германских городов во все увеличивающемся масштабе»[1], когда же война кончилась, мы огорчились, что доставшийся нам Дрезден сильно разрушен союзной авиацией:

Чему обрадовался сдуру?
Знай колет: всю испортил шкуру!

Но главную роль в этой нашей нравственной метаморфозе сыграли, конечно, соображения политической демагогии: совписы, благословляющие истребление афганского народа, делают вид, что их гуманные чувства потрясены страданиями немцев тридцатилетней давности…

Однако картины, слава богу, уцелели, «фашисты» какую бы ложь в связи с Дрезденской галереей мы ни придумывали, всё-таки обошлись с ними лучше, чем хотел обойтись с ними вождь, теоретик и практик мирового коммунистического движения, — они их заблаговременно рассредоточили и спрятали.

Казалось бы, что разумные действия немцев (хотя бы и национал-социалистов, или «фашистов», как мы их называем), приведшие к спасению экспонатов Дрезденской галереи, которые иначе безусловно погибли бы во время бомбежки, не должны ни у кого вызывать осуждения и протеста, но мы — таково благодатное свойство мифологического способа мышления — и эти действия объявили злонамеренными и преступными и даже обстоятельно «доказали» их злонамеренность и преступность.

Рассмотрим систему этих наших «доказательств», так как это очень характерно и поучительно, так как подобный механизм «доказательств» используется у нас на каждом шагу во всех сферах и на всех уровнях нашей жизни, для доказательства преступности Сахарова и человеколюбия кагебешников.

Известно, что после войны картины Дрезденской галереи оказались в Москве, в помещении бывшей Цветаевской галереи, хотя в первые послевоенные годы мы вслух об этом и не говорили. Во всех наших справочниках, каталогах, альбомах, монографиях мы выдаем этот очевидный военный грабеж за великое благодеяние, которое мы оказали мировой цивилизации, всему человечеству и немецкому народу в особенности: «В дни Великой Отечественной войны во время боев / … / сокровища Дрезденской галереи были обнаружены советскими войсками вдали от Дрездена, в сырых убежищах пещерного типа. Спасенные от гибели и вывезенные в Советский Союз, картины / … /в целях / … / дружественных отношений / … / передаются Германской Демократической Республике» / «Каталог», М., 1955 /.

И миф о спасении «во время боев», о «сырых убежищах пещерного типа» безотказно действует на советского обывателя; по нашему замыслу, он должен действовать также и на всё, по крайней мере «прогрессивное», человечество (занятно это мифологическое деление человечества на «всё прогрессивное» и какое-то иное, «непрогрессивное», очевидно, реакционное) и уж во всяком случае на счастливых немцев, которым через 10 лет после окончания войны мы выдали их собственность, когда уже и сами они стали нашей собственностью (с этой целью, чтобы миф действовал, наши немецкие сателлиты выпустили на немецком книгу некоего Зайдевитца[2] («Das Dresdner Galerie-Buch», Dresden, 1957), аналог советской книги Леонида Волынского «Семь дней»).

Начнем с конца. — В августе 1955 г. «der Minister fur Kultur der UdSSR Kaftanow» и «der Ausenminister der DDR Bolz» торжественно подписали «die dokumente» о возвращении захваченных нами экспонатов Дрезденской галереи. А почему так поздно — через десять лет после окончания войны? Чего мы ожидали эти десять лет? И зачем понадобилось нам везти эти экспонаты из Дрездена в Москву для их «спасения»? И если мы их действительно «спасли», то почему мы десять лет стыдились признаться в этом благородном поступке? Почему Л. Волынский десять лет молчал и ото всех скрывал, как он «спасал» эту самую галерею, а потом с таким захлебывающимся восторгом об этом всему миру поведал?

Увы, злые языки — советские обыватели — упорно все эти десять лет говорили, шепотом, конечно, — что Сталин решил забрать у немцев дрезденскую галерею в качестве контрибуции или репарации. Если принять во внимание это утверждение, то становится понятным, почему для их «спасения» эти экспонаты были вывезены в Москву. — Их привезли как военную добычу, как солдаты и офицеры везли награбленное барахло, приемники, фотоаппараты, швейные и пишущие машинки, часы, как казна вывозила из покоренной, в развалинах лежавшей Германии машины, электростанции, заводы[3].

И вместе с первым ходил другой слух, — что союзники не соглашаются признать наше право на эту добычу. Машины, заводы, барахло, вывозимые сотнями и тысячами эшелонов в Совсоюз, — не вызвали протеста с их стороны (мы называли это «мир без аннексий и контрибуций»), но признать ограбление Дрезденской галереи они отказывались. Этот весьма правдоподобный слух объясняет, почему мы десять лет держали эти экспонаты взаперти, почему только на каких-нибудь три месяца мы выставили в Москве на всеобщее обозрение картины, которые десять лет пролежали втуне в той же Цветаевской галерее. Не совсем, правда, втуне: некоторым избранным показывали, и даже я оказался в числе избранных: в 1948 г., будучи аспирантом МГУ, я попал на «закрытую» экскурсию, и Герман Александрович Недошивин[4] в течение часа позволил нам любоваться беспорядочно размещенными картинами — помню, «Святая ночь» Корреджио стояла просто на полу, прислоненная к стене, причем боком, так что мне пришлось усиливаться, изворачивать шею, чтобы рассмотреть картину; беспорядок тоже был нарочит — не экспозиция, не музей, просто «временно хранятся» здесь до августейшего распоряжения. (Точно так же в Эрмитаже «хранился» втайне украденный из берлинского музея Пергамский алтарь.)

Десять лет не показывали, а теперь за три месяца «провернули» миллионы посетителей. Люди с вечера становились в очередь, очередь выходила несколькими переулками на Пречистенский бульвар… А ведь за десять лет все москвичи досыта нагляделись бы на картины, сотни тысяч приезжих из других городов тоже успели бы посмотреть. Что за спешка? Почему десять лет втайне держать можно было, а на полгода, на год открыто выставить в Москве было нельзя? Ведь больше никогда в жизни москвичам не доведется взглянуть на «Сикстинскую Мадонну», на «Спящую Венеру»…

С благословения союзников, не захвативших в результате победоносной войны ни клочка чужой территории, Сталин получил очень много, но аппетит приходит во время еды, — ему захотелось еще больше (не за эти ли империалистические успехи так любит покойника великий русский народ?) — он не хотел выводить войска из Австрии, он решил тяпнуть Южную Корею, как только оттуда ушли американцы, он хотел присвоить Дрезденскую галерею.

Но умер Сталин. Настали новые времена. Произошли перемены во внутренней и внешней политике. Временно мы заявили об отказе от дальнейшего экспансионизма: послали туркам успокоительную ноту, что мы-де больше не думаем об их проливах; открыли переговоры с союзниками об Австрии и быстро заключили мирный договор, для обсуждения которого у нас не было времени в течения предшествующих восьми лет, открыли переговоры о перемирии в Корее и быстро поладили и в этом щекотливом вопросе. Дошла очередь и до Дрезденской галереи. Галерею пришлось отдать, как Австрию, как Южную Корею.

Тогда-то и сочинили миф о «спасении», о «великодушии», тогда покойный Леонид Волынский предался свободным лирическим излияниям, в которых, однако, оказалось довольно много фактических неточностей, обусловленных идеологическими соображениями.

Теперь начнем с начала. «Во время боев», — Волынский утверждает, что он с товарищами обнаружил картины 9 мая, т. е. в день победы, когда никаких боев в Саксонии не было. Не то «Каталог» 1955 г. врет, не то Волынский запамятовал. — «Бои» — хорошо: в разгар танкового сражения, например, наши бойцы самоотверженно грудью защищают полотна Рембрандта и Рафаэля от огня фашистских танков. Но уж очень неправдоподобно, да и жители Дрездена могут поправить, вдруг вспомнят, сволочи… Ведь после окончания войны дело происходило. А 9 мая — эффект. В день победы! Не водку пил товарищ Волынский, а сокровища мировой живописи «спасал».

Но и эта дата не проходит.

В начале июня меня перевели в отдельный дорожно-эксплуатационный батальон, расквартированный в Дрездене. Вскоре после этого замполит батальона Лавлинский был включен Политуправлением фронта в какую-то группу или комиссию, которая сопровождала приехавших из Москвы товарищей в штатском, чтобы разыскивать картины Дрезденской галереи. Я очень завидовал счастью, выпавшему замполиту. Картины нашли не сразу и не в один день все, в частности «Сикстинскую Мадонну», которую, по утверждению Волынского, они обнаружили вечером 9 мая 1945 г., нашли позже некоторых других, — я помню, как однажды вечером Лавлинский, вернувшийся с очередных розысков, сказал мне, что они нашли «самую главную картину». Назвать ее он не мог (не запомнил), но я показал ему набор репродукций картин галереи, и Лавлинский указал на Рафаэлеву Мадонну.

Так разлетаются мифы. — «Аврора» не стреляла. «В боях» не спасали. 9 мая Волынский не мог видеть ни «одно из наиболее жизнерадостных, добрых творений Рембрандта («Автопортрет с Саскией на коленях»), ни «одну из величайших картин, когда-либо созданных человеком» («Сикстинку», — как говорили наглые неортодоксальные москвичи в 1955 г.), и «часовые» в ту ночь не могли «так строго, так серьезно и так охотно» «оберегать ее».

Конечно, это — мелочь: залп «Авроры», «спасение» «Сикстины» (как именует ее Л. Волынский) именно 9 мая — это мелочь, естественная для человека погоня за эффектом. Ну, сдвинул дату — подумаешь, делов-то! Важнее суть дела: спасал или воровал?

Л. Волынский открывает свою книгу такими горделивыми словами: «Весной 1945 г. мне выпало счастье участвовать в спасении от гибели бесценных сокровищ Дрезденской галереи». — Это притязание на бессмертие.

Эффектно, со слезой и пафосом, в смешанном жанре не то документа, не то искусствоведческого опуса описывает Л. Волынский, как — и что он «спасал». Коротко существо «документальной» части его книги сводится к следующему: в январе 1945 г. «фашисты» «начали» «операцию „М“» — рассредоточение экспонатов галереи по убежищам (Л. Волынский указывает пять мест, куда были перенесены экспонаты). Волынский утверждает, и настойчиво, что целью этой операции было не спасение экспонатов от гибели во время военных действий, а их уничтожение: фашистская верхушка «перед лицом неминуемой гибели» пыталась «утащить с собой в небытие всю страну — с ее людьми, с ее культурой»: в трех хранилищах из пяти были якобы обнаружены взрывчатые вещества для уничтожения экспонатов, доннеритовые патроны валялись и около четвертого хранилища. В течение семи дней советские военнослужащие — автор называет трех руководителей поисков: себя, сержанта Кузнецова и шофера Захарова — с помощью нескольких случайных местных жителей обнаружили все тайники и извлекли экспонаты, некоторые из которых пострадали от сырости и были тут же подлечены прибывшими из Москвы специалистами Наталией Ивановной Соколовой и Степаном Сергеевичем Чураковым.

Писание Волынского очень детально в части патетической — благоговейное и мудрое отношение простых советских солдат к сокровищам человеческой культуры, пафос негодования по адресу фашистских варваров, задумавших уничтожить эти сокровища, стоны по поводу плачевного состояния сокровищ, восторги по поводу спасения и т. п. А вот в части фактографической писание Волынского и неполно и противоречиво. — Кто поручил ему «спасать» сокровища? Поначалу можно подумать, что это была личная инициатива четырех «любителей живописи» — и лейтенанта Леонида Волынского, капитана Орехова, сержанта Кузнецова и шофера Захарова. Потом оказывается, что лейтенант Волынский докладывает о проводимой им «спасательной» работе комбату Перевозчикову, потом в деле начинает участвовать генерал Сухарев, далее появляются искусствоведы из Москвы… Так что же это было — личная инициатива батальонных «любителей живописи» или любителей куда более высокого ранга? Кто же входил в «спасательную команду» (das Sonderkommando) — трое мелкотравчатых любителей, случайно оказавшиеся в Дрездене, или специально отобранные люди? И сколько их было?

Неужто о спасении Дрезденской галереи и о ее дальнейшей судьбе решение принял лейтенант Волынский или даже генерал Сухарев? А главное — спасение это было или грабеж?

Очень патетично пишет Волынский о намерении фашистов уничтожить сокровища, но уничтожение всё-таки не состоялось. Уж не Волынский ли его предотвратил? А было ли оно задумано? — Прямых доказательств нет. Был, якобы в одном, первом из обнаруженных, хранилище тол. Но там, к счастью хитроумный Волынский не разрешил шоферу Захарову пробить замурованный вход в хранилище «шашечкой тола», а использовал «ломики и киркомотыги». Но вот что странно — во втором хранилище, тоже замурованном, тот же хитроумный Волынский смело применяет тол, хотя опыт с первым хранилищем, должен был бы именно здесь-то и заставить его проявить осторожность, — но нет, лейтенант Волынский как будто вдохновен самой Палладой, он как будто знает, что здесь тола нет, он применяет тол, не боясь уничтожить «Сикстину», — странное поведение, не правда ли? И возникает сомнение: а был ли тол в первом хранилище, если так смело действовал Волынский во втором, зная свойство тола взрываться от детонации?

И с «безобразной упаковкой» экспонатов не всё ясно. — Вроде упаковки и не было: картины жарились на солнце в замке Веезенштейн, мокли в воде в шахте Покау-Ленгефельд, покрывались пылью и сырели в старой каменоломне под Кенигштейном… А вот «Сикстинская Мадонна» была профессионально бережно упакована — подвешена в ящике по периметру на войлочных амортизаторах, ящик обшит десятимиллиметровой фанерой, закрыт специальными замками; с которыми не сразу удалось «сладить» спасителям-грабителям. Что, только для «Мадонны» сделали фашистские варвары такое исключение?

Версия о подготовленном уничтожении эффектна, но взрыва всё же не было. Так в чем же состояло спасение? И Волынский излагает вторую версию «спасения»: «Страшно подумать о том, что ожидало похороненные здесь картины… Долгие месяцы глухой темноты. Пыль. Забвение. Понемногу сырость забирается в мельчайшие поры холста. Капельки влаги размачивают грунт, и он разбухает, вспучивая и взрывая красочный слой. Осыпаются, умирают Рембрандт и Саския, Инесса. Меркнут просветленные краски Джорджоне, и шашель точит насквозь трехсотлетние доски «малых голландцев» Тайна операции «М» сохранена…»

Картина жуткая! Но правдоподобна она только при одном неправдоподобном допущении, — если никто на свете, кроме капитана Орехова, лейтенанта Волынского, сержанта Кузнецова и шофера Захарова не знает о существовании Дрезденской галереи или, по крайней мере, никому до нее дела нет. Именно так и изображает дело лейтенант Волынский, для этого он и вводит в свое писание отчаявшихся, разочарованных в жизни немцев, без указаний которых он, кстати сказать и это следует из внимательного чтения его же писания — и не нашел бы хранилищ. Но допущение-то это ведь ложно! Миллионы людей и в Германии, и в других странах знали и помнили о существовании Дрезденской галереи, в том числе тысячи искусствоведов, в том числе правительства союзных стран, которые не хотели санкционировать «грабеж», учиненный лейтенантом Волынским.

И стало быть, речь шла не о том, что мы спасли галерею то ли от взрыва, то ли от безвестной гибели в «сырых убежищах пещерного типа», а о том, что мы торопились прибрать к рукам эти сокровища, пока их не открыли сами немцы, пока не была бы, например, создана международная комиссия по разысканию этих сокровищ, что затруднило бы или сделало вовсе невозможной их экспроприацию. Надо думать, что задолго до июня 1945 г., когда реально мы «спасли» галерею, в Москве составлялись детальные списки «объектов, подлежащих такому «спасению», и в них была включена Дрезденская галерея. Задолго до вступления Красной армии в Дрезден была создана советская „das Sonderkommando“, на которую возлагалось это «спасение».

Идеология «спасения» при этом вовсе не занимала тогда Сталина. Он считал это естественной военной добычей, как банки, которые он грабил когда-то на Кавказе с товарищем Камо. Вот почему в пятнадцатом томе БСЭ, изданном в 1952 г., вообще нет статьи «Дрезденская картинная галерея» (хотя есть, например в БСЭ статьи «Лувр», «Эрмитаж» и др.). А в статье «Дрезден» о ней глухо и невразумительно сказано: «Мировой известностью пользуется Дрезденская картинная галерея, размещенная временно в Пильнице». — Интересно, что в 1952 г. было «размещено» в Пильнице, когда основной живописный фонд этой галереи был беспорядочно размещен в залах московской Цветаевской галереи?!

Но вот пришло время возвращать награбленное. Тут-то Волынский и tutti frutti и разработали красивый, но, увы, противоречивый миф о том, как им «выпало счастье участвовать в спасении от гибели»…: не удалось украсть, так хоть славу похитим! И тогда в пятьдесят первом, дополнительном томе БСЭ, куда помещали сведения обо всем и обо всех реабилитированных после смерти Сталина (том вышел в 1958 г.) поместили статью о Дрезденской картинной галерее, в которой и возвестили миру, о нашем подвиге, забытом при публикации пятнадцатого тома: «Во время второй мировой войны галерея была эвакуирована в убежища в окрестностях Дрездена, где картины находились в условиях, грозивших им гибелью. Спасенная советскими войсками галерея была переправлена в 1945 в Советский Союз; многие картины были реставрированы[5]. После выставки картин летом 1955 в Москве она была передана Советским правительством Германской Демократической Республике.»

Мы не могли упустить случая похвастаться своим благородным бескорыстием. Но как всё это неосторожно, небрежно, неаккуратно сделано! А вдруг кто-нибудь прочтет статью «Дрезден» в 15-ом томе БСЭ!… А вдруг кто-нибудь задумается над всей противоречивой белибердой, излагаемой на эту тему в наших изданиях?[6].

По версии Рабиновича-Волынского, «в затхлой каменной штольне» «старой каменоломни» только одна картина — «Сикстинская мадонна» — была тщательно упакована, ее, не распаковывая и потому еще не зная содержания ящика, погрузили на полуторку, привезли в батальон «поздним вечером», там, «в здании гостиницы при дрезденской бойне», ее с трудом распаковали, и «все стояли… молча, сосредоточенно глядя на босоногую женщину, легко идущую по клубящимся облакам»… А вот маршал Конев помнит иное: «Картины (а их в этой пещере оказалось около семисот) были размещены довольно беспорядочно. Некоторые обернуты пергаментной бумагой, другие упакованы в ящики, иные же просто-напросто прислонены к стенам. Я прошел всю эту пещеру… Там была и «Сикстинская мадонна». Несколько минут стоял я перед ней, все еще не до конца веря собственным глазам, что мы действительно нашли ее».

И наконец, такая подробность: в штольне «обнаружился электрический свет и даже специальные установки, предназначенные для поддержания внутри штольни определенной температуры», — так вот какими были «сырые убежища пещерного типа», куда, якобы с намерением погубить их, спрятали «фашистские варвары» дрезденские «сокровища» от советских спасителей!

  1. Документ № 148 личное и секретное послание премьера И. В. Сталина премьер-министру г-ну У. Черчиллю от 19 апреля 1943 г.

  2. Макс Зайдевитц, немецкий журналист стал первым директором вновь открытой в 1955 г. Дрезденской галереи.

  3. Не знаменитые сталинские предвоенные пятилетки, как мы об этом повсеместно трубим, а именно ограбление Германии, а заодно и других побежденных и просто захваченных европейских стран позволило наконец отсталой Совдепии (отставшей больше всего как paз за годы революции) стать одной из высокоразвитых промышленных стран, хотя и с перекошенным (гипертрофированным военным) экономическим профилем. К началу войны громадная Совдепия отставала от маленькой гитлеровской Германии, вопреки хвастливому обещанию Сталина «догнать и перегнать» за 5–10 лет, которое он дал еще в конце 20-ых гг. Пресловутый «скачок» был совершен реально не в середине тридцатых годов, а в послевоенные годы (прим. ГАЛ).

  4. Герман Александрович Недошивин (1910–1983), русский, советский искусствовед, автор нескольких книг и многочисленных статей по искусству.

  5. С «реставрацией» картин тоже не все ясно: Если верить Волынскому, а также другим советским и гедеэровским писаниям, то в реставрации нуждались «многие картины», так как они полгода пролежали в воде или «жарились на солнце», но решительно во всех этих писаниях приводится один единственный снимок пострадавшей картины до и после советской реставрации — «Динарий кесаря» Тициана. Не означает ли это, что других пострадавших картин и не было? А может быть, и эта единственная картина пострадала вовсе не по вине «фашистов», а просто от времени? Не очень-то верится, что картины клали прямо в воду… Остается всё-таки фактом, что, оставайся картины в здании музея, они бы погибли во время бомбардировки Дрездена (прим. ГАЛ).

  6. Год спустя после того, как я написал эту главу, мне попались воспоминания маршала И. С. Конева «Сорок пятый», в которых я обнаружил некоторые любопытные подробности истории «спасения» Дрезденской галереи. Из этих воспоминаний следует, что розыски «Сикстинки» не закончились, а только начались 9-го мая, на следующий день после взятия Дрездена, что розыски эти были не частной инициативой четырех случайных любителей живописи, а проводились «трофейной бригадой» 5-ой гвардейской армии», в составе которой находился автор книги «Семь дней» именующий себя «лейтенантом Волынским», а на самом деле — Леонид Наумович Рабинович (покорно и позорно согласившийся с предложением издательства прикрыть свое еврейство псевдонимом, — этакий минимизированный антисемитизм, давно и широко распространенный в нашей печати, с которым охотно мирятся почти все наши совписы-евреи), что бригаде этой выделили «для розысков специальную команду (вот она — das Sonderkommando!), также… из органов разведки опытных людей», что «в поисках принимало участие… немало людей, в том числе группа специалистов во главе с московским искусствоведом Натальей Соколовой, очень энергичной женщиной», что о ходе розысков «пропавшей» галереи Рабинович «докладывал регулярно каждый день» не только комбату Перевозчикову, но и маршалу Советского Союза И. С. Коневу… (ГАЛ)

    Есть еще воспоминания генерала армии Жадова, которые вполне совпадают с воспоминаниями Конева. Воспоминания Конева и Жадова доступны на сайте Военной литературы