Замедление истории

Теперь, когда счет времени я веду на десятилетия, динамизм моего развития и развития общественной жизни тех лет кажется мне самому невероятным. Событий и сдвигов так много, они так плотно упакованы, что я не верю своей памяти и проверяю по справочникам, могло ли так быть, чтобы между моим поступлением в школу и открытием на Тверской Рерберговского Центрального телеграфа прошло всего два года, всего через год я уже начинал читать «Тихий Дон» и т. п.

Дело тут вовсе не в давно известном различии восприятия мира (а стало быть, и времени) ребенком и стариком (первому день кажется вечностью, потому что ему «новы все впечатленья бытия», а для второго годы, как дни, теснятся, потому что без внимания пропускает он кажущееся повторяющимся мельканье лиц и вещей). Нет! Замедлился темп жизни страны. Медленной и неуверенной походкой бредет наша история. Революция устала. У нее как будто водянка.

В 20‑е годы наша история развивается бурно, все близко, все кажется рядом. Вчера мы — позор Европы, полуфеодальная и самодержавная империя. За один день Россия стала самой демократической в мире республикой. Через восемь месяцев — социальная революция. Россия, казалось, опередила все человечество. Через год — построен (первый!) «фундамент социализма». Затем разруха. Цветущий НЭП. Новая разруха. Второй «фундамент социализма».

Между Кронштадтским восстанием, остановившим Ленина, и «годом великого перелома», когда Сталин осуществил успешно загон народа в «коммунию», лежат всего семь лет. Между стабилизацией финансов и новой инфляцией — всего четыре года. В 1924 году отчеканен первый советский золотой червонец (так и не пущенный в оборот), а в 1928 году введены новые карточки.

И такая же смена вождей. Я помню смерть Ленина, портреты Троцкого в витринах магазинов, имена Зиновьева и Каменева; а потом — кумачовые транспаранты поперек Остоженки, призывающие к борьбе с левой оппозицией, смену Рыкова Молотовым и вынырнувшего из безвестности живого бога, который руками им созданного «нового класса» и до сих пор душит все живое в нашей стране.

Теперь не то. Уныло топчемся мы на месте, не смея провозгласить Сталина святым и не желая порывать с его «славными традициями». Хрущеву потребовалось три года, чтобы от неопределенных намеков перейти к откровенной десталинизации. Брежнев тринадцать лет не смеет довести ресталинизацию до конца. Мы жаждем крови, большой крови, чтобы «блистательное» сталинское тридцатилетие закрепить навечно. Мы хотели бы истребить всех жидов, всех интеллигентов, всех попов. Мы хотим, чтобы новые Барбюсы и Фейхтвангеры воспевали наших новых генсеков. Мы хотели бы повесить Дубчека, как когда‑то повесили Имре Надя, но и на это решиться не можем.

Как быстро, легко, энергично вершилось все в 20‑е годы, и как медленно, тяжело проворачивается все сейчас. Революционный вихрь, отбрасывавший тогда «все, ему сопротивлявшееся», стал просто сквознячком, на котором легко схватить старческую простуду с отеком легких… И ни черта этот дурацкий сквозняк не отбрасывает, никого не сметает!..

Бродский хорошо уловил это замедление:

Прозрачная, журчащая струя.
Огромный, перевернутый Верзувий[1],
Над ней нависнув, медлит с изверженьем.
Все вообще идет теперь со скрипом.
Империя похожа на трирему
В канале, для триремы слишком узком.
Гребцы колотят веслами по суше,
И камни сильно обдирают борт.
Нет, не сказать, что мы совсем застряли!
Движенье есть, движенье происходит.
Мы все‑таки плывем. И нас никто
Не обгоняет. Но, увы, как мало
Похоже это на былую скорость!
И как тут не вздохнешь о временах,
Когда все шло довольно гладко…[2]

  1. От славянского «верзать» (примечание И. Бродского).

  2. И. А. Бродский. «Post aetatem nostram», 1970. Прим. ред.