Глава 16

Время было подлое, гнилое и страшное, но оно было вместе с тем и неблагоприятно для ортодоксии, оно разоблачало её, обнаруживало её несостоятельность. Не случайно примерно тогда, когда я заканчивал аспирантуру, группа мальчиков и девочек[1], мои будущие друзья, тогда только что окончившие среднюю школу, искали объяснения и оправдания всего того, что вызывало недоумение и отвращение у них, как и у меня. В поисках объяснения всего сущего они обратились сперва к так называемым «философским трудам» третьего апостола и обнаружили, что его основная работа в этой области с неудобочитаемым и полузагадочным заглавием — «Материализм и эмпириокритицизм» — всего лишь хлесткая политическая брошюрка, не имеющая никакого серьезного философского содержания. Тогда юные ортодоксы обратились к неортодоксальным мыслителям: к индийским мудрецам в легковесном изложении Ромен Роллана. Среди них оказался агент тайной полиции, и их арестовали прежде, чем они успели сделать какие-нибудь сокрушительные для нашей социалистической действительности выводы из легально изданной у нас книжки Роллана о Рамакришне и Вивекананде. Мальчики и девочки были наказаны за свою глупую искренность и искреннюю глупость, а далее социалистическая каторга довершила ту воспитательную и образовательную работу, которая не совсем удачно началась книгами Ленина и Р. Роллана. Этот эпизод из истории советской общественной мысли и жизни тех лет представляется мне в высшей степени симптоматичным: прежние кризисы советской идеологии и резкие политические повороты порождали разного рода ереси, не выходившие за пределы коммунистической доктрины (так было, например, в середине тридцатых годов с Л. Е. Пинским и другими «благодаристами», так было со мной); послевоенный кризис был глубже, он выводил искателей истины за пределы доктрины. Время стало работать против ортодоксии.

Правильнее, впрочем, сказать, что сама ортодоксия слишком бурно начинала себя разоблачать. С ней происходило и происходит то, что происходит со всякой мифологией: когда мифология из проповедей пророков, из книг апостолов, из споров учеников воплощается в исторические действия, материализуется в государственных и общественных институтах, она обнаруживает свое подлинное, немифологическое существо, такое же далекое от того, что было и исходно в сознании ее носителей, как реальные дела римской курии Александра Борджиа, Юлия II, Льва X от нагорной проповеди. Чтобы избавиться от старых мифов, люди создают новые мифы, но новые мифы тоже устаревают; и чем далее идет время, тем быстрее происходит смена мифов, так что коммунистическая мифология обнаруживает свое старение прежде, чем успела окончательно сойти со сцены мифология христианская, и оказывается возможным возврат от коммунистической идеологии к христианской, что и произошло с моими друзьями, начавшими с чтения «Материализма и эмпириокритицизма» и закончившими чтением «Деяний апостолов».

В 1945 г. Сталин и его коммунистическая империя находились в зените славы, могущества и международного авторитета. Но Сталину казалось, что ситуация благоприятствует развитию «мировой революции» (и в чем-то она действительно благоприятствовала: в который раз возникал тот исторический соблазн, который смущал Филиппа II, Людовика XIV, Наполеона, кайзера и Гитлера!), что можно сколь угодно долго держать в нищете и страхе нашу страну, что можно произвольно распоряжаться саттелитами и коммунистической агентурой во всем мире, что можно развивать советскую экспансию, используя начавшуюся колониальную революцию. Дело, конечно, не в Сталине, хотя его личность наложила особо зловещий отпечаток на все события 1945–1953 гг. Доктрина требовала глобального тоталитаризма, доктрина требовала всемирного господства, она не допускала и не допускает «сосуществования» как постоянного исторического факта, ибо в мирном сосуществовании с демократией она безусловно проигрывает, она может быть удобна и выгодна только в тотальной войне, она на нее рассчитана, для нее создана. И когда умер Сталин, после десятилетней передышки, новые советские лидеры необходимо должны были начать и начали новый тур захватнических войн и экспортируемых революций, т. е. продолжили дело Сталина, хотя и в несколько более мягких формах, а если бы они этого не сделали, они должны были бы ревизовать доктрину, допустить перерождение социалистической системы, уйти с исторической сцены. К концу своего правления Сталин стал слишком тяжел и страшен для всех — даже для своего ближайшего окружения, даже для аппаратчиков, кроме того его тоталитарное, деспотическое сознание слишком окоченело, застыло в привычных формах тридцатых годов: он создал свою модель социализма, и никакой другой он допустить не мог, никаких вариантов, ни малейших отступлений. — Недаром, говорят, его не очень радовала победа коммунистов в Китае: он понимал, что ему не легко будет держать в безусловном повиновении эту гигантскую страну, а никакого социализма за пределами своей империи он допустить не мог. С точки зрения интересов доктрины Сталин стал вреден для ее дальнейшего успешного распространения. Он, например, не понял освободительного мусульманского движения, Он упрямо продолжал считать Всеиндийский национальный конгресс партией «помещиков, князей и крупных капиталистов-монополистов» и т. п. Такая твердолобость уже мешала коммунистам использовать в полной мере в своих целях национальное и колониальное освободительное движение, возникшее в результате второй мировой войны, а чрезмерно крутая, вызывающая агрессивная политика в Европе грозила уже не «холодной», но и горячей войной, и только исключительная сдержанность и благоразумие западных стран спасали нас в те годы от новой европейской войны; но Сталин легко мог перейти любые границы благоразумия и вынудить Запад к войне.

Сталин стал опасен и для своего окружения и для каждого представителя созданного им же господствующего класса в отдельности: он опять «чистил» свое политбюро — отправил в отставку Андреева, отправил на тот свет Жданова (официально — Жданов умер от сердечной болезни), негласно убил Вознесенского, расстрелял брата Кагановича, отправил в ссылку жену Молотова…

Мы жили в ожидании катастрофы.

Из всей массы уродливых проявлений позднего сталинского империализма для меня, для развития моего антикоммунистического сознания самое большое значение имела судьба стран так наз. «народной демократии».

Первое отрезвляющее слово сказал Черчилль 5 марта 1946 г. в Фултоне: железный занавес закрыл от свободного мира столицы семи европейских государств и сами эти государства. Черчилль нашел точный и меткий образ, прочно вошедший в международный политический обиход, но, кажется, немногие своевременно поняли зловещий смысл того, что произошло.

Словечко «народная демократия» некоторое время смущало и меня, какое-то время я допускал, что в некоторых из этих стран возникнет социалистическое устройство, отличное от нашего, как сказали бы теперь, — «социализм с человеческим лицом». Я понял еще в конце войны, что Польша опять и надолго утратила свою независимость, оказалась в полном нашем подчинении, но для других стран я допускал еще свободное развитие, особенно — для Чехословакии, где сохранилась многопартийная система и у власти стоял Э. Бенеш, и Югославии, возглавлявшейся одним из героев минувшей войны, маршалом Тито.

Но Сталин не дал мне много времени для размышлений, он торопился упрочить и расширить свою империю, уделять большое внимание камуфляжу ему было недосуг. В конце 1947 г. были разгромлены остатки демократических партий в Румынии и изгнан награжденный нашим орденом «Победы» король Михай; в феврале 1948 г. ликвидирована открытым коммунистическим путчем демократия в Чехословакии. Осенью 1948 г. дошла очередь до юго-восточной Европы, до Димитрова и Тито.

И герой Лейпцигского процесса, и герой второй мировой войны, видимо, усомнились в сталинской модели социализма. Я понял это из статьи «Правды», где критиковалось утверждение Димитрова, будто «диктатура пролетариата» не является обязательным этапам при строительстве социализма в странах «народной демократии» в современных условиях.

Таким образом, за двадцать лет до Дубчека, за тридцать лет до «еврокоммунизма» Димитров высказал тот тезис, которым как сногсшибательной новинкой пытается в наши дни г-н Берлингуэр привлечь симпатии европейцев к скомпрометировавшей себя доктрине. Но в этом тезисе Димитрова заключено по крайней мере два парадокса — один локальный, другой глобальный, — делающие его несостоятельным. — Под «условиями» благоприятствующими строительству социализма без «диктатуры пролетариата», Димитров разумел наличие Советского Союза, защита которого, по Димитрову, гарантировала невмешательство буржуазных стран в строительство социализма в Болгарии и в других «странах народной демократии». Но именно наличие Советского Союза, как показало все дальнейшее историческое развитие, делало невозможным для стран всего этого региона какой-нибудь иной путь развития, кроме того, какой был угоден советским политическим лидерам, т. е. кроме полного подчинения советскому диктату и превращения страны в составную часть советской империи. — Это был локальный парадокс. Парадокс глобальный заключается в том, что, как показал опыт не только Советского Союза и его сателлитов, но и Китая, Албании, Югославии, Камбоджи, Вьетнама, Кубы — короче, всех социалистических стран, — социализм — это и есть диктатура, диктатура самая жестокая и на всех уровнях — политическом, экономическом, моральном, религиозном, — духовном вообще, какой до нашего времени не было человеческой истории. Построить эту диктатуру демократическим способом — значит приготовить яичницу, не разбив яйца.

На самом-то деле усомнившиеся коммунистические лидеры Европы отлично поняли локальный парадокс и попытались найти из него выход, или лазейку. Чтобы уклониться от «благоприятного» влияния Советского Союза, они решили образовать Балканскую федерацию, в которую они хотели включить по крайней мере Болгарию, Югославию и Албанию, а может быть (если удастся), и Румынию (опыт Польши и Чехословакии их, видимо, уже кое-чему научил). Такая Федерация с площадью от 600 до 900 000 км² и с населением от 23 до 40 миллионов человек могла бы, разумеется, легче обеспечить свою независимость от Советского Союза, чем каждое из малых государств в отдельности. Но это обстоятельство в Москве так же хорошо понимали, как в Софии и в Белграде. «Правда» опять «поправила» «товарища Димитрова», очень корректно, но и очень твердо заявив, что подобная «Федерация» была бы «несвоевременна» и «не соответствовала бы» «интересам» самих балканских государств и социализма в целом.

Меня очень занимала эта полемика, в которой я мог по-настоящему ознакомиться только с мнением одной стороны, тогда как мнение другой я мог только реконструировать по невразумительным обрывкам фраз, приводившимся в полемических статьях «Правды». Но неожиданно «товарищ Димитров» приехал в Москву, «заболел» и умер. Характер и причины этой удивительно своевременной (для Сталина) «болезни» и смерти мне были совершенно очевидны. Лидер бывшего Коминтерна, столько лет проведший в Москве, имевший такой богатый политический опыт, явно не всё понял в сталинской модели социализма, не извлек для себя урока из смерти Кирова, раз он принял приглашение приехать в Москву после того, как раскрыл «Кремлю» свои карты относительно Балканской федерации.

Его югославский партнер оказался прозорливее, не поехал в Москву и даже на совещание Коминформа в Румынию (1948 г.), а потому существенно продлил свою жизнь и стал пытаться один осуществлять ту модель социализма, которую он задумал совместно с теперь уже покойным Димитровым. Москве ничего не оставалось делать, как отлучить этого бунтовщика от церкви вселенского социализма и предать его публично анафеме, поскольку он не захотел оказаться почтенным и уважаемым покойником,

Известие об отлучении Тито я услышал впервые по Би-Би-Си и сразу понял, что произошло. С того времени и до ошельмования Джиласа идущая своим путем Югославия оставалась для меня последней социалистической иллюзией, последним социалистическим мифом …

Весь коммунистический мир заулюлюкал по адресу югославского бунтовщика. Вчерашнего героя объявили американским шпионом, и Костя Симонов, самый модный поэт тех лет, напечатал бойкий и патетичный фельетон под заглавием «Человек с тройным именем: шпион, палач, убийца — Иосип Броз Тито»[2]. Когда у нас дезавуировали Сталина и реабилитировали Тито, люди утверждали, что они «не знали правды», что они «верили Сталину». А я не верю этим запоздалым самооправданиям! — Не верю тому, что то, что было совершенно ясно мне, аспиранту и школьному учителю, было «неясно» такому опытному, искушенному человеку, как Костя Симонов, было «неясно» всем совписам, всем журналистам, всем коммунистическим лидерам. Всё им было ясно — и чем «заболел» Георгий Димитров, и почему была признана «вредной» Балканская федерация, и как Тито оказался «американским шпионом». Всё было ясно, и по «доброй» воле, страха ради, ради престижа, ради благополучия иерархии в целом и сохранения своего места в этой иерархии все они — от Тольятти и Тореза до Кости Симонова и Ильи Эренбурга — дружно и единодушно покрыли своим авторитетом убийство Димитрова и отлучение Тито.

Я помню выступление Тито по поводу «коминформовского» отлучения, которое я тоже слушал по английскому радио. Тито сказал, что ни одна коммунистическая партия, кроме Всесоюзной, вероятно не смогла бы выдержать такого удара и такой изоляции, каким подвергается сейчас югославская партия. Но он выразил уверенность, что Югославия сумеет самостоятельно построить социалистическое общество.

Английское и американское радио было единственной скважиной в железном занавесе. У меня был хороший по тем временам приемник «Телефункен», подаренный мне капитаном Евсеевым и каждый вечер я часами сидел у этого приемника, единственного источника достоверной информации в те глухие годы. Но и эту скважину Сталин сумел найти способ заткнуть. Кажется, спустя год после отлучения Тито, когда я слушал цикл выступлений какого-то крупного чина нашей тайной полиции, бежавшего от Сталина на Запад, очередное выступление этого эмигранта, в котором описывалось похищение нами из Западного Берлина немецкого конструктора ракет, было оборвано каким-то жужжанием, не позволявшим различать звуки человеческой речи. — Это включились советские глушилки, с тех пор не умолкавшие до смерти Сталина и используемые довольно регулярно и во все последующие годы при каждом очередном преступлении советской власти, выходящем за рамки ее будничных преступлений при подавлении революции в Венгрии, при оккупации Чехословакии и т. п.

По всей территории страны площадью в 22,4 млн. квадратных километров у каждого крупного населенного пункта стоит сеть глушилок и наполняет жужжанием эфир, чтобы не допустить проникновения правды, простой правды факта, в сознание советского обывателя. За это удовольствие приходится платить, платить очень дорого в условиях нищеты и углубляющейся инфляции. Но ведь платят-то те же обыватели и потому едят еще хуже и еще меньше, одеваются хуже и терпят горшие беды, чтобы им не была известна правда об их собственном бедственном положении, чтобы не знать о новых преступлениях своего правительства и своей тайной полиции. Платят они, поскольку они работают, а выдумало эту штуку правительство, которому, разумеется, не жаль никаких денег, никаких усилий, чтобы обеспечить свое бесконтрольное господство над ограбленными и запуганными, оболваненными и дезинформированными обывателями. Социалистический Чингиз хан эпохи радио и космических ракет знает, что степень его прочности определяется степенью прочности его железного противо-информационного занавеса.

За отлучением Тито последовали страшные политические процессы во всех «странах народной демократии», в точности копировавшие наши процессы тридцатых годов, «разоблачавшие шпионаж англо-американского империализма», якобы проникших в компартии этих стран задолго до прихода коммунистов к власти: процесс Л. Райка в Венгрии, Р. Сланского в Чехословакии, Кочи Дзодзе в Албании, А. Паукер в Румынии, Тр. Костова в Болгарии. Один за другим бывшие Коммунистические лидеры, как у нас в свое время Зиновьев, Каменев, Рыков, Бухарин, Радек, Пятаков и др., выходили на сцену и разыгрывали по московским нотам жуткий спектакль «саморазоблачения», признавая себя «троцкистами», «шпионами», «диверсантами» и прочими «выродками». Только польские товарищи подвели: они посадили в свое время привезенного с московским обозом в Варшаву Владислава Гомулку в тюрьму, но почему-то не успели вовремя подготовить спектакль; великий зодчий и режиссер социализма умер, и «видный деятель польского революционного рабочего движения» (как сказано о нем в реабилитансном дополнительном томе БСЭ), отсидев в каталажке с августа 1951 по конец 1954 г., был освобожден, а вскоре силою вещей стал первым секретарем польских коммунистов, чтобы, увы! (так проходит земная слава) через 10–12 лет бесследно исчезнуть с исторической сцены.

И опять-таки эти процессы ни у одного человека, способного думать, не могли оставить никаких сомнений в существе того, что происходит. И когда позже люди уверяли меня, что они «не знали», «не понимали», «не подозревали», «не догадывались», — я просто не верил этим людям: не знать, не понимать — не было никакой возможности, как теперь нельзя «не знать», «не понимать», «не догадываться», что Сахаров и Солженицын, Иосиф Бродский и Юрий Орлов, Алик Гинзбург и Игорь Губерман, Гарик Суперфин, Глеб Якунин и сотни других являются не уголовными преступниками, не иностранными агентами и шпионами, а лучшими и самоотверженнейшими людьми нашего больного, ограбленного, терроризованного общества.

В тридцатые годы меня сбивал с толку кажущийся разрыв между нашей внешней и внутренней политикой. Я рано увидел несоответствие описания нашего внутреннего социалистического рая, преподносимого нашей пропагандой на всех уровнях, реальному положению вещей в нашей стране, рано осознал духовное рабство и террор, который поддерживает это рабство. Но мне казалось тогда, что наша внешняя политика безусловно прогрессивна. После войны этого несоответствия уже не было. Наша внешняя политика стала явно агрессивной и империалистической — не в выморочном советском, а в самом прямом смысле этого слова, т. е. направлена на безмерное расширение нашей империи.

Тогда, ретроспективно, я стал пересматривать всю историю нашего государства и убедился, что его политика всегда была такой во все периоды его существования, и менялась она на поверхностном уровне не потому, что менялось существо нашего государства, а потому, что менялась внешняя ситуация, менялось соотношение сил на мировой арене — и только.

Тогда я понял, что у нас действительно создано новое общественное устройство и что нет оснований отказывать этому устройству в наименовании «социалистического» только потому, что мне это устройство не нравится, тогда как по всем признакам оно соответствует тому, как представляли социалистическое общество апостолы социализма, — слова «социализм», «революция», «мировая революция», «диктатура пролетариата» утратили для меня свой эмоционально привлекательный ореол и стали простыми историческими терминами, наполнились тем самым реальным содержанием, какое имели они как у социалистов-утопистов, так и у «научных» коммунистов, какому вполне соответствовала наша советская действительность.

Тогда исчезло кажущееся различие между политикой «хорошего» Ленина и «плохого» Сталина; исчезло даже представление, что отсталость России определила нелепые и чудовищнее формы осуществления «хорошей» социалистической программы. Я понял, что Сталин был наилучшим продолжателем «дела Ленина», что «русский социализм» в основном соответствует программе, предначертанной Марксом и Энгельсом, что он даже чуточку лучше, чем то идеальное общество будущего, которое рисовалось воображению таких «лучших умов», как Томас Мор или Компанелла. Я дезавуировал «великую» доктрину равенства и снял проклятие первородного греха с принципа частной собственности. Социалистическое равенство представилось мне равенством рабов в условиях строжайшей, чем феодальная, иерархии социалистической бюрократии, а частная собственность — необходимым спасением от монопольного работодателя, опорой свободы слова (отсутствие монополии на бумагу, типографии, издательский и пр. аппарат), совести и общественной деятельности.

Я увидел страшные противоречия и ошибки в так называемых «законах истории», якобы открытых Марксом, и вместе с тем понял, что несмотря на все эти ошибки и противоречия, коммунистическая доктрина имеет отличные шансы на победу во всемирном масштабе, если силам Запада не удастся объединиться и достичь такой же монолитности, какой достигла социалистическая империя.

В конце 20-ых — начале 30-ых годов я старался (соответственно тому, чему учили меня в школе) в каждом факте истории и современности, в каждом даже бытовом явлении видеть борьбу идей (всп. «Только тот наших дней не мельче, только тот на нашем пути, кто умеет за каждою мелочью революцию мировую найти!»). В тридцатые годы я, пожалуй, увидел в действиях Сталина «борьбу людей». Теперь в «борьбе людей» я снова увидел «борьбу идей»: «люди» борются за власть, за жизнь, но в этой форме осуществляется «борьба идей», и чаще всего — не тех идей, которые этими людьми декларируются, а тех, смысла которых они сами могут не понимать, ибо нельзя исключить того обстоятельства, что некоторые апостолы и сами верили тем мифам, которые они проповедовали.

  1. В философский кружок входили: Анатолий Иванович Бахтырев («Кузьма», как звали его друзья), о. Илья Шмаин, писатель Евгений Борисович Федоров, экономист Виктор Александрович Красин (более известный своим участием в правозащитном движении), Мария Валентиновна Житомирская (жена о. Ильи Шмаина) и др. Агент МГБ, посадивший участников кружка,— Феликс Владимирович Карелин был посажен по тому же делу, — личность незаурядная и очень известная в неофициальных христианских кругах России.

  2. Костя не утруждал себя в этом фельетоне творческими усилиями, он попросту переложил своими словами (и очень близко к тексту) резолюцию совещания Коминформа (ноябрь 1949 г.). озаглавленную: «Югославская компартия во власти шпионов и убийц». В резолюции этой сообщалось, что «клика белградских наемных шпионов и убийц открыто осуществила сговор с империалистической реакцией и перешла к ней на услужение…», что «переход клики Тито к фашизму не случаен, он совершен по указке ее хозяев — англо-американских империалистов, наймитом которых как теперь выяснилось, эта клика давно является…» (не так ли в наши дни мы объявили «фашистами» своих недавних «кампучийских товарищей»!), что «жестокость, с какой проводится в Югославии истребление стойких борцов за коммунизм, может сравниться лишь со зверствами гитлеровских фашистов или палачей Цалдариса в Греции и Франко в Испании», что «шпионская группа Тито, Ранковича, Карделя, Джиласа, Пьяде, Гошняка, Масларича, Веблера, Мразовича, Вукмановича, Коча Поповича, Кидрича, Нешковича, Златича, Велебита, Колишевского и др. является врагом рабочего класса и крестьянства, врагом народов Югославии» и т. д. (прим. ГАЛ)

    Настоящее название фельетона Симонова «Субъект с тройным именем и его ручная собачка». В памяти ГАЛ смешались, видимо, заголовки резолюции Коминформа и фельетона К. Симонова. Вмешался, видимо, и текст последнего абзаца фельетона, описывающего сон Тито и содержащего слова: «Предатель, Провокатор, Шпион». Ручная собачка в фельетоне получает конкретное имя — Моше Пиаде, — председателя Союзной Скупщины СФРЮ (парламента).

    В своих мемуарах К. Симонов утверждает, что эти слова вставлены Сталиным, внесшим многочисленные исправления в начальный текст Симонова.