Падение Франции

Война развертывалась совершенно неожиданным для нас, обывателей, образом, опровергая все прогнозы романистов «грядущих войн» (например, «Люизит» Иоганнеса Бехера[1]) и нашу официальную пропаганду всех предшествующих лет, но, очевидно, строго по планам, предначертанным «бесноватым фюрером» и разработанным немецким генеральным штабом. После молниеносного разгрома Польши наступила полугодовая пауза. Немцы сделали вид, что они готовы заключить мир, мы обвиняли англо-французских империалистов в желании продолжать «выгодную им» (?) войну[2], а сами англо-французские империалисты передавали по радио для немецких солдат вальсы Иоганна Штрауса, вклинивая в эту странную музыкальную агитацию заверения в своих хороших чувствах к немецкому народу и объясняя, что виновником войны является правительство Германии.

Конечно, это была поверхность вещей. Застигнутые врасплох, как и в 1914 году, нападением Германии и — еще более — ее союзом с советской Россией, они торопились отмобилизовать армии и военизировать промышленность, они пытались повлиять на прогерманскую политику Сталина, но все это было поздно — для подготовки к войне им нужно было еще год или два, их предложения прислать в Совдепию самые высокие миссии для переговоров были нами демонстративно отвергнуты (мы согласились только на смену послов). Но обыватели, все еще не представлявшие германской военной мощи и все еще помнившие наши назойливые пропагандистские утверждения о «вооруженных до зубов» «империалистах», — только недоумевали.

И вдруг Германия, как по мановению волшебного жезла, развернула всю свою мощь и несколькими мгновенными ударами, казалось, выиграла войну, став распорядительницей судеб всей старой Европы. 9-го апреля немцы вторглись в Данию и Норвегию, 10-го мая — в Голландию, Бельгию и Люксембург, окружив всю английскую экспедиционную армию и два французских армейских корпуса; 5-го июня они возобновили наступление на Францию, и 22-го июня в Компьене, в том самом салон-вагоне, где 11 ноября 1918 года маршал Фош принял капитуляцию от Маттиаса Эрцбергера, было подписано второе Компьенское перемирие, по которому Франция переставала существовать не только как великая держава, но, пожалуй, вообще как самостоятельное государство. Ценою жизни всего 45 000 солдат (сравните наши официальные потери в Финляндии!) Гитлер достиг того, чего не удалось Вильгельму ценою более двух миллионов немцев.

«Казалось, теперь имелось доказательство того, что германские вооруженные силы являются непобедимыми. Если бы англичане разделяли это убеждение, то война была бы выиграна», — пишет об этом моменте немецкий историк 2-ой мировой войны (генерал вермахта) Курт Типпельскирх.

Все дело в этом «если», о котором по глупости или по бесстыдству забывают решительно все советские обыватели, писатели, историки и политические деятели. Если бы Англия капитулировала, пошла бы на компромисс, на «почетный мир», который ей предлагал Гитлер официально в своей речи в Рейхстаге 19 июля 1940 года и неофициально — в мае 1941 года через Рудольфа Гесса, исход войны Германии против Советского Союза был бы, по всей вероятности, иным и нам не довелось бы неудержимо хвастать своей «благородной миссией», мы заплатили бы иную цену за то, что Сталин в 1939 году помог Германии развязать новую мировую войну. Можно сказать без преувеличения, что в 1940 году решимость Англии и ее правительства продолжить войну, несмотря на то, что эта война несла ей огромные бедствия, победа не принесла бы никаких дополнительных выгод в виде ограбления Германии и захваченных территорий, а мир в 1940 году давал по крайней мере возможность спокойно подготовиться к будущей схватке с Германией, — эта решимость и обеспечила и нашу и общую победу союзников в 1945 году.

С этого времени у меня возник напряженный интерес к истории Англии, к ее национальной культуре, потому что я почувствовал и поверил, что Англия — не капитулирует, и понял, что дело тут заключается не только и не столько в ее островном положении (ведь остров не спасал своих жителей от вторжения римлян, англов, саксов, ютов, датчан, норманнов на протяжении первого тысячелетия, хотя средства вторжения тогда были самые примитивные), сколько в чем-то другом — в английских традициях, в английском общественном устройстве, в английском национальном характере. Меня глубоко заинтересовала эта маленькая страна, в сущности — единственная страна, в которой развились свободные учреждения, и которая сумела устоять под натиском испанской, французской и немецкой агрессии.

Вообще мой интерес, мои симпатии и антипатии к тем или иным моментам истории, национальным культурам был до того времени в высшей степени обусловлен господствующей идеологией, больше определялся средой, чем моими собственными вкусами.

На первых порах я постоянно слышал вокруг себя разговоры о Германии и немцах. «Папина» Америка меня занимала гораздо менее, чем Германия, хотя собственно германофилом я никогда и не был, но просто представление о «загранице» для меня прежде всего было в детстве связано с Германией. Это соответствовало очевидной ориентации Совдепии до прихода Гитлера к власти на немецкую экономику, технику, военную и производственную организацию и т. д. Во-первых, Германия была для нас родиной марксизма, страной, откуда пришла наша идеология; с Германией же в первую очередь связывались наши надежды на «мировую революцию» (по крайней мере — в ее европейском варианте), так как в Германии была самая значительная компартия, располагавшая даже военизированными отрядами («Рот Фронт»), а тяжелое экономическое и психологическое положение, связанное с проигранной войной, казалось, должно было провоцировать в стране революционную ситуацию. Во-вторых, нам безусловно импонировал «этатизм», дух государственности, который в наивысшей степени, со времен Бисмарка, обнаруживался именно в Германии, откуда заимствовали мы принцип госкапитализма, трансформировав его в «госсоциализм», принцип тотального контроля и вмешательства государства в общественную и частную жизнь. В-третьих, мы, очевидно, испытывали большое уважение к стране, которая четыре года успешно воевала против коалиции великих держав, вывела из строя Россию и так и не потерпела решительного военного поражения, к ее армии, к ее технике, к ее принципам организации. Не случайно советские принципы вождения войск, изложенные в уставах, как свидетельствует Типпельскирх, «соответствовали немецким взглядам», не случайно доля Германии долгое время была самой большой в нашем внешнем товарообороте.

Все изменилось с приходом к власти Гитлера и признанием нас Соединенными Штатами. Мы вступили в Лигу Наций, которую до того мы называли «ничем не прикрытым инструментом империалистич. Англо-французских вожделений» (МСЭ, т. 4, 1929 г.), заключили военный союз с Францией и пытались сколотить блок против Германии. Примерно на эти годы (чуть раньше) приходится максимум моих социалистических иллюзий и увлечение французскими реалистами. Франция была для меня страной революций, и прежде всего — Великой революции, страной просветителей XVIII века и, как это ни странно, вследствие этого (!) — страной Свободы (с большой буквы!). Вступление 14 июня немецких войск в Париж, который достался им без единого выстрела, было для меня настоящей личной драмой, крушением моих многолетних иллюзий.

Это событие пробило первую брешь в моих космополитических, интернационалистских «взглядах», представлявших на самом деле всего только одну из мифологем классического марксизма: я почувствовал, что мгновенное падение Франции определилось не столько ее чисто военными недостатками, сколько отсутствием воли к сопротивлению у французской нации. Недавний пример Финляндии и позднейший пример Югославии показали, что даже и при очень большом неравенстве сил нация, сохранившая волю к сопротивлению, может вести неравную борьбу с сильнейшим противником.

Ведь противостояла же в прошлом революционная Франция коалиции феодальных государств Европы, победила ее, несмотря на свое крайне бедственное положение, но со времен франко-прусской войны как будто утратила всю свою силу, как будто ее покинул ее национальный гений, как будто эта нация стала вырождаться.

Таким образом, пресловутое «монистическое» объяснение истории развитием производительных сил и производственных отношений, вытекающей из этого развития классовой борьбой, революционной ролью пролетариата, реакционной ролью буржуазии и т. п. коммунистическими мифологемами оказывалось явно недостаточным. Непонятный национальный фактор оказывался не пренебрежимой «фикцией» или «предрассудком», а реальной исторической силой, без которой, по-видимому, ничего нельзя было и понять в реальной, немифологизованной истории.

Тогда, летом 1940 года, после позорного крушения Франции, в период нашей сердечной дружбы с Гитлером, Англия оставалась последней надеждой на спасение европейской цивилизации. Но прошло много лет, прежде чем эти мои отчаянные надежды сменились глубоким уважением к этой стране и к ее народу, столь непохожим на мою страну, на мой народ на протяжении всего исторического развития.

Сколько я помню, во второй половине 1940-го года я не встречал человека, который не был бы убежден, что дни Англии сочтены и что только от погоды в Ламанше зависит срок ее капитуляции. Я одиноко повторял в своем кругу заверение Черчилля, что Англии приходилось проигрывать много битв, но она неизменно выигрывала последнюю.

По совести, я не мог бы тогда подкрепить свой уверенности никакими «материальными» доводами, а только ссылкой на «дух» этой нации да на успешную эвакуацию экспедиционной армии из-под Дюнкерка. Но лето проходило, а ожидавшийся всеми немецкий десант так и не высаживался на побережье Англии. (Тогда, с лета 1940 г., в Англии перестали звонить церковные колокола: было объявлено, что звон колоколов по всей стране будет сигналом немецкого вторжения. Вновь колокола зазвонили в сентябре 1943 года по поводу капитуляции Италии).

Началась «воздушная битва за Англию», следствием которой обыватели также считали неизбежной капитуляцию Англии. Гитлер хвастался, что он подвергнет всю Англию «ковентризации» (от названия города Ковентри, подвергшегося разрушительному налету немецкой авиации 14 ноября 1940 г.) Но англичане выдержали и это испытание.[3]

Не раз тем страшным, с моей точки зрения, летом, когда гибель Европы казалась такой возможной, мне доводилось повторять слова Шиллера:

Нынче жребий выпал Трое,
Завтра выпадет другим…[4]

А жребий «других» уже был предрешен тем же летом 1940 года, когда советские ослы, радуясь этому, считали дни, оставшиеся Англии: в июле уже началась подготовка германского генштаба к разработке оперативных планов наступления на Восток. Мы узнали об этом лишь после окончания войны, но некоторые признаки неблагополучия в наших отношениях с новым другом я уловил задолго до 22 июня.

После ограбления своих западных соседей мы обратились к Турции — мне казалось, что вот-вот осуществится извечная мечта московских кесарей — и вдруг осечка: турецкий министр побывал в Москве и отбыл беспоследственно. Стало ясно, что наши претензии на проливы не были оговорены в соглашении с Гитлером ни в августе, ни в сентябре 1939 года и, видимо, не поддержаны и теперь, так как вряд ли Турция могла противостоять одновременному напору Совдепии и Германии, если бы они действовали заодно.

Следующим признаком была поездка Молотова в Берлин в ноябре 1940 года.[5][6] Коммюнике об этих переговорах было вполне лояльным, в ЦО[7] был впервые опубликован не карикатурный портрет рейхсканцлера, поддерживающего нашего Молотова за локоток. Но сама бессодержательность коммюнике указывала на безрезультатность этих переговоров. Папа же сказал мне (это была какая-то телеграфная тайна, не знаю — ложная или правдивая), что немцы устроили какие-то технические помехи, не позволившие Молотову сноситься с Москвой (т. е. со Сталиным) во время берлинских переговоров. Содержание переговоров — наша готовность вступить в военный союз с Германией, Италией и Японией, если нам отдадут в той или иной форме Финляндию, Болгарию и турецкие проливы, стало известно мне только после войны, но приблизительно я догадывался, что мы просили вожделенные проливы, а Гитлер хотел бы направить нас на Индию. Кажется, я был не очень далек от истины: Гитлер был бы не против, если бы мы влезли в войну с Англией, так как это только облегчило бы ему уже проверенный к ноябрю 1940 года в ходе военных игр план военного разгрома Советского Союза в 1941 году.[8]

Третьим признаком наших разногласий с Германией и намеком на сближение с Англией была большая статья о противовоздушной обороне в Англии, опубликованная в «Правде» осенью того же года. Собственно, в статье не было ни одного нехорошего намека на Германию. Но до того (с августа 1939 года) все наши сообщения об Англии имели только негативный характер: мы или в чем-нибудь обвиняли «английских империалистов» или сообщали об их неудачах, провалах, поражениях, так что догадливый обыватель понимал, что у нас ничего общего с Англией нет, что эта страна плохая, и слабая. И, вдруг — очень объективная, без тени осуждения большая информационная статья, рассказывающая о том, как хорошо организовали англичане противовоздушную оборону, воюя с нашими немецкими друзьями. Это было нечто вроде поездки, уже где-то в семидесятые годы, американских игроков в пинг-понг в Китай после многих лет откровенно враждебных отношений между Америкой и Китаем. Было совершенно очевидно, что такая статья не могла появиться в «Правде» без прямого указания Сталина (неважно, через кого оно было передано). Теперь я думаю, что статья эта для нас вовсе не означала готовности сблизиться с Англией, не означала, что Сталин уже понял неизбежность войны с Германией, она скорее имела шантажный характер, должна была показать Гитлеру, что мы еще способны к дипломатическому маневру.

Следующим нашим действием в этом направлении, имевшим, по-моему, откровенно вызывающий характер, было заключение 5 апреля 1941 г. договора о дружбе и ненападении с Югославией буквально накануне уже всем очевидного немецкого нападения на нее и Грецию.

Я потому с такой подробностью привожу этот как бы дневник событий, который врезался мне в память прочнее, чем факты моей собственной жизни тех лет, что в событиях этого смутного года есть для меня до сих пор много непонятного и загадочного. Неудача берлинских переговоров Молотова, концентрация немецких войск поблизости от нашей границы для меня с несомненностью указывали тогда неизбежность и близость войны с Германией. Между тем не только мы, т. е. наши официальные руководители и борзописцы, но и многие антисталинисты (такие, например, как Хрущев и Солженицын) утверждают, что нападение Германии было для Сталина неожиданностью, что он не поверил ни предупреждению Черчилля, ни донесению Зорге-младшего![9] Как же так?! — Я знал, а Сталин не знал! А о том, что Германия готовит вторжение в Югославию, Сталин, выходит, тоже не знал? Знал весь мир, кроме Сталина? А если про вторжение в Югославию знал, то что же означал наш договор с Югославией, подписанный за 24 часа до вторжения немецких войск, как не прямой вызов, противопоставление советского «миролюбия» немецкой «агрессии»! А почему стали публиковать без брани и без иронии статьи об Англии и сводки английского командования? Почему с пунктуальной тщательностью публиковались позорные для итальянской армии сводки с театра военных действий в Греции?

Еще одна загадка: 13 апреля 1941 года мы подписываем еще один договор о нейтралитете — на этот раз с политическим и военным союзником Германии, война с которой для всех, кроме, якобы Сталина, уже очевидна, — с Японией. И такая беспримерная деталь — японского министра Мосуку Мациоку, позже повешенного как военного преступника[10], Сталин приезжает провожать на перрон Казанского вокзала, и есть даже версия, что на прощанье эти два преступника облобызались.

Этот пакт показался мне странным и тогда, когда он был заключен, но тогда еще можно было думать, что это — всего-навсего мелкий дипломатический трюк с обоих сторон, ни к чему не обязывающий ни ту ни другую сторону, поскольку уже было известно, как тоталитарные страны выполняют взятые на себя обязательства. Загадка обнаружилась позднее, когда во время успешного наступления немцев на Россию Япония продолжала скрупулезно выполнять этот пакт, — и это несмотря на то, что еще с конца прошлого века интересы Японии и России постоянно сталкивались, что Япония пыталась использовать нашу гражданскую войну для захвата Дальнего Востока, что до войны она не раз устраивала против нас военные провокации, несмотря но то, что в июле 1941 года Риббентроп телеграфировал своему послу в Токио: «Я прошу вас всеми находящимися в вашем распоряжении средствами повлиять на Мацуока, чтобы как можно быстрее Япония вступила в войну с Россией. Чем быстрее произойдет это, тем лучше. Конечной целью должно оставаться и в дальнейшем то, что Япония и мы перед наступлением зимы протянем друг другу руки на Сибирской железной дороге. С крахом России позиции держав оси во всем мире будут настолько гигантскими, что вопрос краха Англии или полного уничтожения английских островов будет являться только вопросом времени.»[11]

Военный триумф Германии был особенно впечатляющим на фоне позорных неудач Италии: походя оккупировали немецкие войска Грецию, которая чуть не разбила Италию, пока они воевали один на один. Английская помощь опять, как в 1939 году в Польше, а в 1940 году во Франции, оказалась эфемерной. Бывшая «владычица морей» не смогла даже удержать остров Крит, несмотря на заявление Черчилля, что англичане будут удерживать Крит до последнего человека.

Стало совершенно ясно, что очередь дошла до нас. 6-го мая 1941 года Сталин сам себя назначил председателем Совнаркома — это тоже показалось мне предвестием близкой войны.

Что-то около 10-го июня мы с Ирой выслушали «Опровержение ТАСС» (а в нашей стране официальные «опровержения» почти всегда равносильно официальным подтверждениям!), в котором «категорически» опровергалось сообщение иностранных корреспондентов о концентрации немецких войск вдоль советской границы и утверждалось, что немецкие войска просто производят «передислокацию» в связи с окончанием военных действий на Балканах, а слухи-де распространяются врагами Советского Союза и Германии, которые (враги!) хотели бы поссорить эти две дружественные державы.

Выслушав это «опровержение», я твердо сказал Ире, что не позже, чем через две недели начнется война. Но неужели Сталин, приказавший сфабриковать это «опровержение», всерьез верил собственной лжи?! Или он так панически боялся немцев, что сам себя успокаивал, гипнотизировал такими заявлениями? Мне трудно этому поверить.[12]

  1. И. Бехер (1891–1958), немецкий поэт и прозаик, коммунист, министр культуры ГДР. «Люизит» — антивоенный роман, 1926 г.

  2. Теперь — vice versa — мы обвиняем англо-французских империалистов в нежелании вести эту войну, и опять для обывателя Совдепии как будто и не существует все этих salto mortale советской внешней политики (прим. автора)

  3. После войны мне не раз пришлось слышать от обывателей (особенно — от совписов) и читать в нашей прессе сентиментальные ламентации, осуждающие «жестокие», «ненужные с военной точки зрения» бомбежки немецких городов, производившиеся во время войны англо-американской авиацией. Замечу по этому поводу, что, во-первых, во время войны бомбежки эти нами одобрялись и поощрялись и потому теперь они напоминают упреки крыловского мужика, которого работник спас от медведя; во-вторых, мы сами всегда на практике считали и считаем решительно все средства хорошими, когда речь идет о достижении наших целей: например, бомбардировку Гельсингфорса в 1939–1940 годах, бомбардировку Берлина в 1941 году в ответ на бомбардировку Москвы (мы так и писали тогда об «акте возмездия»), массовые расстрелы польских офицеров, артиллерийский обстрел Будапешта в 1956 году, использование газов против партизан и мирных жителей в Афганистане в 1980 году и т. п.; в-третьих, не союзники, а немцы начали тотальную войну и союзники не совершили десятой доли тех жестокостей, какие совершили немцы; в-четвертых, не Гитлер, а немецкий народ претендовал на мировое господство, развязал и вел две опустошительные мировые войны, и если народ вправе, считаем мы, гордиться своим вкладом в общечеловеческую культуру и цивилизацию, то он должен считаться и ответственным за те страдания, которые он причиняет другим народам, и преступление — в истории, а не только в юриспруденции влечет за собой историческое наказание. (прим. автора)

  4. Ф. Шиллер, «Торжество победителей», перевод В. А. Жуковского.

  5. Эту встречу Молотова с Гитлером можно назвать ослабленным аналогом Эрфуртской встречи Александра и Наполеона: в обоих случаях за встречей последовало нападение «владыки Запада» на «владыку Севера», в обоих случаях нападение было следствием неудачи этих встреч. Только неудача Эрфурта была следствием предательства Талейрана и двуличности Александра, тогда как неудача «советского Эрфурта» была обусловлена исключительно немецкой стороной, мы же за приличную мзду готовы были продолжать и развивать союз «двух владык». (прим. автора)

  6. .

  7. Газета «Правда» — центральный орган (ЦО) печати ЦК ВКП(б)

  8. Начальник генерального штаба немецких сухопутных войск генерал-полковник Гальдер записал в дневнике по поводу переговоров Молотова с Гитлером 12–13 ноября 1940 г.:
    «В отношении Тройственного пакта ясно, что Россия хочет вступить в него не как подчиненная сторона, а как равноправный партнер. Пересмотреть Тройственный пакт!»
    В дневнике Гальдера записаны весьма конкретные притязания Совдепии предъявленные Молотовым как условие вступления Советского Союза в Тройственный пакт: «Русские согласны присоединиться к Тройственному пакту в случае заключение пяти секретных протоколов…» (далее следует перечень советских захватов, которые должна по этим секретным протоколам санкционировать Германия: Финляндия, Румыния, Болгария, проливы, Черноморское побережье Турции).
    Гитлер в ответ выдал очень неопределенные авансы: «Задача — разгромить Англию и распродать ее наследство с аукциона /…/ Заинтересованные в «аукционе»: Италия, Россия, Япония, Германия» (в другом месте тех же дневников более конкретно: «Наши предложения Молотову: мы предлагаем один открытый договор и два секретных соглашения сроком на десять лет»). Советский комментатор по поводу этого места с невинным видом пишет, что эти наши планы «являлись необходимыми акциями миролюбивого государства» (т. 2, с. 275).
    Во всем этом замысловатом сплетении цинизма и вероломства остается непонятным, почему Гитлер не счел нужным еще более скомпрометировать нас, согласившись на требования Молотова, а в обмен заставив нас объявить войну Англии и завязнуть в военных действиях на Балканах. Это ведь не помешало бы ему напасть на нас в планируемый срок, но положение Советского Союза в этом случае было бы куда более тяжелым, и вряд ли Черчилль и Рузвельт так охотно принялись бы нам помогать, как это они сделали в июне 1941 г. Но, видимо, Гитлер уже не мог трезво оценить силы ни Англии, ни Советского Союза, а потому пренебрег этой западней, в которую охотно лезли Сталин и Молотов. (прим. автора)

  9. Интересно, что маршал Жуков, настроенный скорее просталински (и уж во всяком случае — ярый антихрущевист!), который во многих случаях без нужды обеляет Сталина, по этому пункту совпадает с Хрущевым и тоже подчеркивает, что неизбежность войны весной 1941 года была совершенно очевидна и только Сталин упрямо не хотел этого признавать, а потому буквально прозевал начало войны, поставив этим страну в очень тяжелое положение. (прим. автора)

  10. Ёсуке Мацуока (1880–1946),министр иностранных дел Японии в 1940–1941 годах, умер в тюрьме до окончания судебного процесса над японскими военными преступниками.

  11. Телеграмма была зачитана советским прокурором Руденко на Нюренбергском процессе в ходе допроса Риббентропа. Необходимо отметить, что в июле 1941 года Мацуока настаивал на преференции Тройственного союза (Германии, Италии и Японии), и предлагал немедленно напасть на СССР. Однако, армия Японии ориентировалась на «продвижение на юг», это привело к правительственному кризису в Японии и отставке Мацуока с поста министра иностранных дел. Новое правительство Японии заверило СССР в выполнении договора о ненападении, что и позволило использовать Дальневосточную армию в войне с Германией.

  12. К уже перечисленным фактам, указывающим, что нападение Германии не могло быть для Сталина неожиданностью, можно добавить следующие:
    1) «Увеличивается количество сведений о том, что Россия в 1941 году ожидает вооруженного конфликта с нами» (запись Ф. Гальдера от 30 сент. 1940 г.).
    2) «Советский Союз приводит в боевую готовность войска на западной границе» (справка в книге Типпельскирха, датированная 10 апр. 1941 г.). (прим. автора)