Плагиат века

В то же лето началось мое знакомство с новой литературой. Наши дачные соседки выписывали «Роман‑газету», в которой печатался первый том «Тихого Дона», и я прочел его с каким‑то тяжелым недоумением. Я не был подготовлен к такому чтению.

Настоящей деревни я не знал совершенно: ни быта, ни разговора, ни работ, ни праздников. Я знал только подмосковный деревенский пейзаж. Литературная деревня была мне хорошо известна по сказочным, поэтичным «Вечерам» Гоголя и по сентиментальным «Запискам охотника». Таких эпизодических лиц, как дядя Митяй и дядя Миняй в «Мертвых душах», я попросту не заметил, а если бы и заметил, мне мало что дали бы эти простонародные варианты Бобчинского и Добчинского, с их неразличимой и неизреченной тупостью, для понимания казачьего эпоса и казачьей лирики «Тихого Дона».

Мой еще детский «благородный» вкус был оскорблен с первых страниц грубостью языка и поступков этих баб и мужиков: «ни жопы, ни пуза, одна страма», «тяни ее, суку, на баз», «въелся в хозяйство», «закряжистел Пантелей Прокофьевич» и т. п. Расправа с турчанкой, преждевременные роды, судьба Аксиньи — все это было живо, убедительно, но все это меня пугало и отталкивало.

Тогда я решил, что эта книга мне не нравится. Однако я ее запомнил (не то что «Зависть» Олеши, которую я прочел спустя два года и от которой остались до сих пор в памяти только недоумение и неприязнь к вычурной манере автора). Да и не нравилась она мне как‑то по‑иному, чем, скажем, не нравились чудовищно фальшивые и тоже «грубые» «Бруски» Панферова или «Цемент» Гладкова. С «Брусками» и «Цементом», «Неделей» и «Разгромом» (все эти книги мы изучали в школе) все было ясно: во всех фазах моего развития я считал эти книги просто плохо написанными. А «Тихий Дон» я не только помнил, но с годами мне все больше хотелось его перечитать. Наконец я купил все четыре тома (то было, наверное, уже в институте) и перечитал, а вернее — впервые полностью прочитал. Такие неодолимые возвращения к уже прочитанному и непонравившемуся бывали у меня не раз. Но бывает такое только с настоящими книгами.

Но настоящим ли был автор, чья фамилия стояла и стоит до сих пор на титуле «Тихого Дона»? Вопрос этот возник как будто уже в 1928 году, начальством отвергался и снова возникал, но решения так и не получил.

Возникает он не при чтении этой книги, а при чтении других книг этого автора и знакомстве с его личностью и поведением.

Из других произведений Шолохова я читал только «Поднятую целину». Эстетически эта вещь — бледный список с «Тихого Дона». Только пейзажи, ощущение природы остается живым, лиричным и даже порой трагическим. Особенно в одном месте, где еще спящая, очарованная зимним сном природа живет таинственной, от глаз человеческих скрытой жизнью: и эта кажущаяся мертвой природа противопоставлена кажущейся живой, а на деле чисто механически движущейся и металлически лязгающей Москве, с ее машинной динамикой. Кажется, автор этой антитезы уверен в конечном торжестве живой жизни над вставшим из могилы упырем…

Содержательно характеры в «Поднятой целине» выдуманы, коллизия интерпретируется лживо, история с Половцевым не менее фантастична, чем у Беляева и других советских «научных фантастов», демонстрирующих торжество коммунизма над капитализмом, а главное — как мог автор трагической книги о гибели донского казачества написать фальшивку на материале установления на том же Дону второго крепостного права?

Говорили, будто был у Шолохова со Сталиным разговор и договор: Сталин‑де разрешает Шолохову продолжать и печатать «Тихий Дон», а Шолохов за это пишет очень нужную Сталину книгу о необходимости и пользе коллективизации.

Жизнь вроде бы подтверждала эту версию: «Тихий Дон» писался 12 лет и в целом остался книгой правдивой (трагедия Григория и Аксиньи как началась, так и закончилась без всяких соцреалистических фальшивок), а «Поднятая целина» была объявлена образцом социалистического реализма, по ней учили полвека наших детей тому, как советская власть и лично товарищ Сталин увели «казачью степь» «от нищеты, от горя и оков» к сытой колхозной жизни.

Но как согласовать с «Тихим Доном» антисемитизм и черносотенство самого Шолохова, его позицию в деле Пастернака, в деле Синявского и Даниэля? И зачем потребовалось Шолохову писать через 28 лет вторую часть «Поднятой целины», когда Сталина уже не было в живых, когда уже началось его развенчание? Зачем уже после смерти Сталина Шолохов внес жуткие изменения в текст «Тихого Дона», искажающие смысл этой книги в соответствии с замечаниями, которые когда‑то сделал Сталин и которыми долгие годы автор «Тихого Дона» почему‑то пренебрегал?

Наконец, в текст самого «Тихого Дона», особенно в последних частях его, вкраплены идеологические элементы, противоречащие художественной правдивости всего этого произведения (хотя, конечно, их мог вставить по соображениям цензурным и сам реальный автор — Шолохов или его тесть, бывший казачий офицер, которого, по одной из версий, Шолохов скрывал в своем имении на Дону). Так, очень странно и ненужно звучат заимствованные из казенных учебников обвинения по адресу Троцкого, замышлявшего якобы коварный план поражения Красной армии (которой он тогда командовал) для погибели советской власти (которую он же вкупе с Лениным устанавливал). По‑разному даны детали Корниловского мятежа и общая его характеристика. Общая характеристика дана «как надо», т. е. в полном соответствии с казенными установками, — бездарно, вяло, как урок политграмоты; детали мятежа даны пластично, убедительно, на уровне картин жизни и быта тихого Дона, и эти детали противоречат идеологии общих мест.

И все‑таки всех этих противоречий, несоответствий, психологических странностей, не только приведенных здесь мною, но и других, появлявшихся в печати и в разговорах, недостаточно, чтобы утверждать, что Шолохов не был автором «Тихого Дона».

Я думаю, что литературный анализ (в том числе и «машинный», на который нынешние обыватели почему‑то уповают более, чем на старые методы, забывая, что машинный анализ производится по программе, составленной человеком) не поможет решению этого старого спора. Нужны доказательства реальные, т. е. документы. Ведь мог же автор «Несвоевременных мыслей о культуре и революции» написать статью «Если враг не сдается, его уничтожают», а потом еще сочинить «Клима Самгина», в котором он всю русскую интеллигенцию обвинил в предательстве народных интересов.