Глава 17

Наступил 1953 г. Может быть, только то обстоятельство, что я оставался безвестным школьным преподавателем, сумев уклониться от политической работы в армии, не был оставлен после аспирантуры при университете, не попал ни в одно высшее учебное заведение, — спасло меня в то время от нового ареста.

В стране новейшими лысенковскими методами разрушалось и без того на ладан дышавшее сельское хозяйство и процветала великолепная сельскохозяйственная выставка; прокладывался какой-то канал через пустыню Кара-кум и превращались в пустыни плодородные когда-то черноземные губернии; насаждались лесозащитные полосы и добивался последний чахлый скот; из года в год росла сумма, выколачиваемая от подписки на заем, и жужжали построенные на эти деньги глушилки. Сталин, о котором ходил слух, что у него уже «был один удар» и он не вполне владеет речью, заявил на XIX съезде, что коммунисты должны подхватить «знамя демократии», падающее из рук буржуазии, и усиливал террор.

Борьба с «космополитами» всё более походила на готовящееся физическое истребление всех евреев, до которых не сумел и не успел добраться Гитлер. Осенью 1952 г. было объявлено о готовящемся «деле врачей», газеты были полны антисемитских статей, шедших под лозунгом «убийцы в белых халатах» Обыватели были поголовно настроены антисемитски: в трамваях и автобусах, на улицах и в кино меня злобно называли «жидом» мне грозили кулаками, толкали меня, даже когда я нес на руках маленького Вовку. В милиции мне отказались выдавать новый паспорт, пока я не предъявлю метрику (хотя до того метрика при обмене паспорта никогда не требовалась), и когда я метрику предъявил, начальник паспортного стола выдал мне новый паспорт, сохранив мне мою русскую национальность, пожал мне руку и проникновенно рекомендовал мне беречь мою церковную метрику, подписанную протоиереем Евлампием Троицким, «как зеницу ока».

Сам Дода Ефес, случайно промелькнувший в эти тревожные месяцы, при минутной встрече успел ввернуть словцо о врачах-убийцах.

Я ждал расправы самой страшной, хотя и без того арестовывали кругом каждый день, по разверсткам и разнарядкам. Ходили слухи, что врачей по приговору суда повесят публично на Красной площади (Сталин возродил виселицы как национальный русский способ расправы еще во время войны — и никого это не удивило, никого не возмутило, как никого не удивляет и не смущает сейчас, что только в социалистических странах в Европе сохраняется смертная казнь), что потом по всему городу, а может, по всей стране будут инспирированы еврейские погромы, а затем партия и правительство возьмут евреев под «защиту» и в целях обеспечения их безопасности отправят их всех товарными эшелонами не то в Восточную Сибирь, не то на Сахалин — в традиционные места русской каторги, где, говорят, уже выстроены были бараки для приема узников советских Освенцимов и Майданеков. В связи с этими слухами становилось понятным, почему милиции понадобилась моя метрика: быть может, решался вопрос, кого включать в уже составлявшиеся списки тех, кого будут громить «разгневанные народные массы» и кого заботливое правительство будет «охранять» от «справедливого» (хотя и «неразумного»!) «народного гнева».

Антисемитский психоз развертывался на фоне психоза военного, газеты пестрели бредовыми заголовками об «ужасных преступлениях американских агрессоров», о «зверствах в лагерях военнопленных», о «преступном бактериологическом оружии», якобы применяемом американцами против корейцев и китайцев, о «варварских налетах», «зверских расправах», о «фашистских бандах в западной Германии», о «чанкайшистских бандах», «полицейском произволе в Индии», «заговоре реакции против Франции», о «полицейском терроре в Западной Германии», о «повторении корейской ситуации в центре Европы», о «серьезной угрозе независимости Бельгии» и т. п., — словом советский читатель должен был из чтения газет сделать вывод, что вот-вот «англо-американские агрессоры» нападут на «миролюбивый» Советский Союз, только что предотвративший «злодейский заговор «космополитов» внутри страны, приуроченный к нападению на нас извне. В Берлине, Триесте, Австрии, на югославской границе, в Иране, Бирме, Корее нашими усилиями, усилиями наших сателлитов и нашей агентуры развертывались «инциденты», «конфликты», провокации и военные действия.

В такой смутной тревоге дожили мы до конца февраля, когда самое, казалось бы, естественное и, как будто, никем не предусмотренное событие — смерть Сталина — изменило весь ход событий и в нашей стране и во всем мире.

4-го марта 1953 г. появилось «Правительственное сообщение о болезни Председателя Совета Министров Союза ССР и Секретаря Центрального Комитета КПСС товарища Иосифа Виссарионовича Сталина», которое извещало «о постигшем нашу партию и наш народ несчастии — тяжелой болезни товарища И. В. Сталина». В «Сообщении» утверждалось, что «в ночь на 2-ое марта у товарища Сталина, когда он находился в Москве в своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг»…

Как это ни странно должно было бы показаться не только — теперь, но и уже в конце марта 1953 г., когда начали ощущаться антисталинские тенденции нового советского руководства, но тогда, в советские «мартовские иды», я был не обрадован, а напуган известием о болезни Сталина. — Мне было ясно, что публикация сообщения означает близкую смерть, но я испугался, что со смертью Сталина обстановка в стране еще более ухудшится, что теперь и смерть Сталина припишут деятельности «космополитов». В первые мартовские дни, до прекращения «дела» врачей, я не предвидел ослабления террора, хотя, казалось бы, здравый смысл должен бы был всякого привести именно к такому выводу.

Смерти Сталина мы все ждали с тревогой, хотя ходили упорные слухи, что он уже умер и от населения скрывают это обстоятельство, чтобы «подготовить» «народ» к этому «потрясению» и «разделить пирог» освободившейся власти. Мнение, что Сталин умер не 5-го марта, а раньше, бытует в стране и по сию пору, теперь мне оно представляется неосновательным, тогда же я его разделял.

6-го марта газеты сообщили о смерти Сталина, и сразу же возникло ощущение неадекватности поведения его преемников и «учеников»: они как будто были в нерешимости, какой, должна быть степень полноты похоронных почестей и горя по усопшему владыке.

Я шел на урок в 10-ый класс, и мне поручила директриса прочесть в классе газетное обращение «Ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза», и сказать несколько слов, приличествующих событию и обстоятельствам. Я читал текст серьезно и торжественно, ни тени иронии не мог я допустить в голосе и тоне, но ни тени иронии не было и в моем сознании, хотя смерть не могла изменить и не изменила нисколько моего отношения к мрачному диктатору. — Я ждал худшего, а не лучшего от его наследников.

В конце первой смены Раиса Васильевна пригласила меня к себе в кабинет и поделилась своим недоумением по поводу противоречивых инструкций из райкома: оказывается, в школе побывали два инструктора, первый выразил неудовольствие, что в школе «не ощущается траур» (и «траура» прибавили), но второй сказал: «К чему этот траур? Не нужно омрачать детей» (и Раиса Васильевна поубавила «траура», оставив только в учительской портрет Сталина с черным крепом). Та же противоречивость обнаружилась и в организации поклонения гробу умершего: доступ к гробу в Колонный зал сперва открыли, потом почему-то закрыли, потом открыли снова.

Гудки в 12 часов дня в день похорон (9-го марта) гудели как-то неосновательно, жидко, так что мы с Ирой даже и не услышали их, хотя мы стояли на улице около «Дома правительства» на Болоте… — Во всем ощущался какой-то недостаток почтительности, уважения и скорби, — об этом говорили мы с Александрой Федоровной через неделю, в среду 11-го марта, возвращаясь из школы.

Пожалуй, уже сознавалось, что должна наступить новая полоса в нашей жизни, но я еще совершенно не представлял себе, какой будет эта новая полоса.